– Сначала повесить и укрепить ее надо, – пояснил Кортецкий.
– Ну так укрепляй!
Инвалид осмотрел поляну и кивнул на ближайшее к костру дерево. Андрей взял у Кортецкого «сковородку» и, забив в то дерево гвоздь, повесил ее.
– Ну? Где ваша правда? – строго спросил генерал Лыков.
Кортецкий потупил взгляд – «сковородка» молчала.
Андрей покосился на нее с сомнением. Он тоже еще ни разу не слышал, чтобы эта штуковина говорила.
– Ефрейтор Изводьев! – гаркнул генерал. – Арестованных во вторую землянку, и глаз с них не спускать!
Изводьев, разглядывая повешенную на дерево «сковородку», кивнул.
Очутившись в темной сырой землянке, Кортецкий и Андрей сели на нары.
– Ну вот, последнюю повесили! – чуть ли не радостно произнес инвалид. – Теперь можно и назад.
Андрей посмотрел на полоску света, пробивавшуюся снаружи, и подумал о тех двух военных, которых они только что встретили. Это, конечно, была не простая встреча, а что-то другое. Но, во всяком случае, заточение не вызывало у Андрея опасений и тревожных мыслей. Наоборот, военные напомнили ему своим поведением Кортецкого, который, выйдя к их скиту, вел себя так же странно и даже нагло.
Генерал тем временем разглядывал круглую штуковину, прицепленную к дереву, и время от времени бросал на стоящего рядом Изводьева недовольные взгляды, чтобы тот вдруг не вздумал нарушать тишину. Генерал зло косился и на костер, слишком громко трещавший дровами. Штуковина молчала, и лицо Лыкова с каждой минутой выражало все большее недовольство. Наконец он потерял терпение, отошел к костру и, пнув колоду носком грязного сапога, уселся на нее и устало уставился на огонь. Изводьев, оставшийся неподвижно стоять у дерева, вдруг услышал шипение.
– Товарищ генерал! – крикнул он. – Шипит!
– Шипит – это еще не правда! – сказал генерал Лыков, но было видно, как он сразу напряг слух.
«Прослушайте сигналы точного времени, – прорезался сквозь шипение четкий мужской голос. – Сверьте ваши календари! В Москве, Ленинграде, Киеве – 1962 год, весна. В Перми, Норильске, Магнитогорске – 1958 год, весна. В Усть-Илиме, Воркуте, Анадыре – 1953 год, лето. Прослушайте сообщение для Москвы, Ленинграда и Киева. В Москве вышел из печати первый том «Итогов Всесоюзной переписи населения», проведенной в 1959 году. Вот только несколько интересных цифр из этого издания: общее число советских трудящихся 78 811 000 человек, среди них не менее 2 миллионов 126 тысяч надсмотрщиков и надзирателей, не считая милицию и НКВД, 589 тысяч шахтеров, а железнодорожников – 939 тысяч.
А теперь прослушайте специальное сообщение для всех территорий Советского Союза: скоро состоится первый тираж розыгрыша Государственного двухпроцентного займа 1948 года. Будет разыграно 918 тысяч выигрышей на сумму 447 миллионов рублей. Тираж состоится в Москве, в Колонном зале Дома союзов».
«Сковородка» замолчала.
– 447 миллионов?! – обиженно произнес генерал.
– А может, это неправда?! – с надеждой в голосе спросил Изводьев.
Генерал замолчал, задумавшись.
– Если неправда, – проговорил он, – надо будет этих двух расстрелять!
– А если все-таки правда?!
– Тем более расстрелять! – твердо сказал генерал. – Отпускать нельзя. Они теперь знают, где мы…
Изводьев отошел на несколько шагов от дерева и, обернувшись, вновь пристально уставился на черную «сковородку».
– Патроны еще есть? – спросил генерал.
– Семь штук, – не глядя на Лыкова, ответил солдат.
– Поставишь их в затылок и убьешь одной пулей. Понял?
– Так точно, товарищ генерал!
Тонкая полоска света, пробивавшаяся сквозь дверную щель в землянку, стала тускнеть. Андрей и Кортецкий молча сидели на нарах. Инвалид вспоминал, как в детстве играл в футбол. Вспоминал он не саму игру, а боль в ноге после сильного ушиба, полученного в стычке с защитником вражеской команды. Боль эту он вспоминал сейчас с каким-то особенным, чуть ли не мазохистским удовольствием. Быть может, потому, что той ноги давно уже не было и ее заменила гладко обтесанная деревяшка, которая, увы, болеть не могла.
Андрей, шевеля губами, молился Господу, прося прощения за то, что оставил он втайне отеческий кров и свою семью, и просил он Господа помочь его отцу и братьям дождаться знамения и найти свое счастье.
– Чего бубнишь? – спросил вдруг инвалид.
Парень замер, сжал губы, почувствовав враз внезапную неприязнь к Кортецкому, успевшему побывать уже и командиром, и подчиненным Андрея.
– Молись, молись своему богу! – вздохнул инвалид. – Жалко, нет у меня бога, я б счас тоже помолился.
– Я помолюсь за вас, – прошептал Андрей.
– И на том спасибо.
Через некоторое время в дверцу землянки что-то ударило.
– Эй, вы там? – донесся до арестантов голос Изводьева.
– Здесь, здесь! – крикнул Кортецкий, лежавший на нарах, накрывшись своей шинелью.
– Отоспитесь получше, а то утром расстрел.
Сидевший в ногах у инвалида Андрей вскочил и больно стукнулся лбом о перекрытие.
– За что?! – недоуменно воскликнул Кортецкий.
Утром дверь открылась, пропустив внутрь землянки яркий солнечный свет.
– Выходи! – крикнул Изводьев.
Изнутри землянки были видны только сапоги солдата. Вниз он не спускался.
Арестованные вышли наружу.
– Руки за спину и вперед! – скомандовал Изводьев, показывая направление ружейным стволом.
Они прошли мимо костра, у которого в своей постоянной позе сидел генерал Лыков.
– Ефрейтор Изводьев! – крикнул генерал. – После расстрела соберешь дров!
Солдат на ходу кивнул.
Они спустились по склону.
– Стоять!
Арестованные остановились.
– В затылок станьте! – приказал Изводьев, передергивая затвор винтовки.
Кортецкий послушно встал в затылок Андрею, но парень развернулся, удивленно озираясь на Изводьева.
– Не дергайся! – попросил его инвалид, снова подстраиваясь ему в затылок.
– Подождите! – крикнул Андрей, но не было в его голосе ни страха, ни испуга. Одно лишь удивление.
– Ну чего? – недовольно спросил Изводьев.
– А за что? – Андрей смотрел прямо в глаза солдату.
– Надо, – ответил Изводьев. – Приказ генерала – приказ Родины. Вы думаете, легко одной пулей двоих?!
– Че, уже и пули жалко? – сплюнул зло Кортецкий, не оборачиваясь.
Изводьев неприязненно посмотрел в спину инвалиду и снова перевел взгляд на Андрея.
Андрей тяжело вздохнул и отвернулся. Инвалид снова подравнялся.
– Одноногий на месте, первый два шага влево! – рявкнул вдруг Изводьев.
Не успел Андрей закончить второй шаг, как грохнул выстрел.
Инвалид согнулся, потом упал.
Андрей подбежал к нему.
– Жаль, не было у меня бога, – из последних сил проговорил Кортецкий. Тело его выгнулось – даже показалось, что вот-вот он поднимется на локтях – и обмякло.
– Готов, – сказал Изводьев.
У Андрея перехватило дыхание.
Бледный Изводьев опустил винтовку на землю.
– А ты иди отсюда! – сказал он парню. – Иди!
– Похоронить надо, – с трудом выговорил Андрей. – Одному ведь трудно похоронить…
– Иди-иди! Мы его хоронить не будем. – Изводьев широко открытыми глазами глядел в землю. – Мы его генералу оттащим! Генерал приказал один труп притащить ему. А ты иди.
Андрей сделал несколько шагов вниз по склону, обернулся, чтобы посмотреть на солдата, потом уже понесся сколько было силы, ломая сухие ветки деревьев и сбивая листья с кустарников.
Солнце уже припекало, поднимаясь над землей. Безоблачное ситцевое небо озабоченно, с состраданием смотрело вниз.
Той ночью высоко в небе летел дирижабль. Летел он в куда-угодном направлении, смиренно повинуясь ветру.
Старый Обитатель дирижабля спал сидя. Молодой посапывал, лежа на деревянном полу. Он лежал на спине, и лицо его выражало здоровое удовольствие.
Слабый свет звезд ниспадал вниз и едва-едва заглядывал внутрь гондолы, но этого света Мике было достаточно, чтобы во сне щуриться и, воображая себе куда более яркое сияние далекого солнца, отворачивать от него прикрытый веками взгляд.
Потом наступило утро, и когда Мика поднимался – Обитатель дирижабля уже бодрствовал. Обычно он сидел на своем табурете и размышлял вслух. Как только Мика открывал глаза, все внимание пожилого Обитателя сосредоточивалось на нем, и до самого вечера заботы Обитателя не оставляли Мику в покое. Обитатель говорил не очень внятно и заикаясь, но говорил много. Рассказы его были большей частью поучительные и образовательные.
Однажды Мика заметил, что его наставник внезапно постарел, даже цвет его лица изменился – стал землистым. С тех пор он часто жаловался на здоровье и говорить стал меньше и медленнее, пока, в конце концов, не превратился в молчуна, произносившего всего-то одну-две фразы в день.
