Зато войти внутрь не составляло труда: никаких проходных, никто не спрашивает пропуск. Снаружи здание казалось не таким огромным. В действительности это был лабиринт. Плетёшься по длинным сумрачным коридорам, сворачиваешь в другие коридоры, поднимаешься на другой этаж, снова спускаешься, и всякий раз видишь в окнах на лестничных площадках другие улицы, если не вовсе другой район. Возможно, несколько зданий были соединены друг с другом. Писатель всматривался в таблички на дверях, на русском, но непонятном языке, толкнулся раз-другой наугад, там шли важные заседания, оттуда махали руками, требуя, чтобы ты не мешал. В другие комнаты вовсе невозможно достучаться. Изредка кто-то выбегает с озабоченным видом, с папкой под мышкой, служащие снуют по коридору, что-то показывают рукой на ходу, никто не отвечает на твои вопросы. Ты стоишь в замешательстве перед доской объявлений, здесь всё как обычно: инструкция на случай пожара, список злостных неплательщиков членских взносов, распределение путёвок.
Ты вошёл в зал, свет бил из окон, мешая с порога разглядеть сидящих за длинным столом на помосте под портретом правителя. Пятеро в масках, что наводило на мысль о тайном судилище, шестой посредине, это был человек с голым черепом, на котором играли блики, с лицом скопца, в судейской мантии, наброшенной на плечи, – по-видимому, председатель. У торца сидел секретарь. Маски разных цветов были, как выяснилось, женщинами.
Публики не было, стояли ряды пустых стульев. Подойдя к помосту, писатель слегка поклонился. Подскочил секретарь, принял от него большую, свёрнутую в трубку и перевязанную шёлковой ленточкой, словно почётная грамота, повестку. Писатель сел в первом ряду.
“Я не разрешал вам садиться”, – заметил председатель.
Он развязал ленточку, внимательно изучил повестку, развернул папку с делом и проверил установочные данные: фамилия, имя, отчество, год рождения и так далее. Прежние судимости?
Писатель не понял.
“Я спрашиваю, – терпеливо сказал председатель, – были ли вы раньше под судом”.
“Нет”.
“Неправда, – возразил председатель, – вы были репрессированы. Здесь имеется справка об освобождении. Вы были осуждены по статье...”
Он зачитал документ.
“Видите ли, это было Особое совещание. Так называемая тройка. – Писатель, стараясь улыбаться, процитировал Гоголя: – Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка...”
“Семёрка”, – поправил кто-то.
“Туз, – сухо сказал председатель. – Попрошу отвечать на вопросы. Итак, вы были судимы”.
“Заочно. Решение принималось по списку, а осуждённому предъявляли бумажку, надо было только расписаться”.
“Это известно, можете не объяснять. Правда, карточный термин слышу впервые... Но как бы то ни было! Это были другие времена, и незачем вспоминать”, – заключил человек в мантии, упустив из виду, что он только что спрашивал о них. Он захлопнул папку, склонил блестящий череп направо и налево: будут ли вопросы к подсудимому?
“У меня вопрос, – сказала чёрная маска, крайняя слева. – Как по-вашему, что самое главное в жизни?”
Писатель развёл руками. Надо бы ответить, подумал он, любовь к родине.
“Литература, – сказал он и тут же пожалел, вспомнив, что всё, что не разрешено, запрещено. – То есть... я хочу сказать... – он запнулся. – А вы как думаете?”
“Вопросы задаём мы, – сказал председатель. – В виде исключения я отвечу. Самое главное – это любовь”.
“К родине”, – добавил писатель.
“Оставим политику. Просто любовь. Не правда ли?”
Маски дружно закивали.
“Прошу”, – наклонил голову председатель.
Чёрная маска заговорила:
“С вашего позволения, я начну с мелкого, но, на мой взгляд, характерного факта. Всякий раз, когда он бывал у меня, а это происходило каждый день, он залезал с ногами на диван. Мне надоело напоминать ему, что я на этом диване сплю... Это первое. Во-вторых, когда я ему что-нибудь рассказывала, он смеялся надо мной. Например, был случай, когда мне нанёс визит мой дальний родственник, Козлов. Это была купеческая семья, с которыми породнились Тарнкаппе. Между прочим, название переулка...”
“Ясно. Но суд рассматривает вопрос о любви”.
“Вот именно! Речь идёт о любви... Когда я ему рассказала об этом визите, он заявил... – маска всхлипнула, – заявил, что всё это мне приснилось!”
“Успокойтесь, – мягко сказал председатель. – Мы вас слушаем”.
“Я его любила. Как сына, как внука... И вот такой ответ. Я вам скажу, в чём дело... – Шёпотом: – Вы не поверите. Он любил другую женщину”.
“Кого же?”
“Девушку в бокале шампанского. У меня была картина одного немецкого художника...”
Голый череп председателя повернулся к секретарю:
“Надо эту девушку вызвать”.
Секретарь, вполголоса:
“К сожалению, невозможно. Это картина”.
“Так, – сказал председатель. – Свидетельница показывает, что у вас была связь с нарисованной женщиной. Что вы на это скажете?”
Что можно было на это ответить? Сумасшедшая.
“Я бы всё-таки хотел, – сказал писатель, – чтобы всё было по закону. Почему мне не выделили защитника?”
“Ваша просьба отклонена. Адвокату здесь нечего делать. Ведь приговор, – добавил, улыбнувшись, председатель, – по существу уже вынесен”.
“Как это, вынесен. Зачем же тогда вся эта канитель?”
“Бестактный вопрос. Я бы сказал, оскорбительный для суда. – Человек в судейской мантии молча, подняв брови, смотрел на подсудимого. – Не ожидал от вас, – сказал он. – Чтоб это было в последний раз!”
Он обратил взор на другой конец стола. Красная маска заволновалась, послышался хриплый прокуренный голос.
“Чистая фантазия. А если начистоту, я эту ведьму знаю. Картина такая, действительно, была. Порнографическая картинка, прямо скажем. Но дело-то в том, что...”
“Что вы можете сказать о подсудимом?”
“Я его любила, а он оказался неблагодарной свиньёй”.
“Так я и знал, – пробормотал писатель. – Никто тут не скажет обо мне доброго слова... вы специально их подобрали”.
“Попрошу не перебивать свидетельницу”.
“Я его приютила, хотя это было опасно. Люди-то, сами знаете, какие, я имею в виду соседей. Нагрянет милиция, и что я скажу?”
“Ты же говорила, – не выдержал писатель, – что начальник милиции тебя знает. Это я тебя предупреждал, а ты только смеялась... Она не меня любила, а мой... пардон... – Писатель похлопал себя внизу. – Она приучила меня к наркотикам... А потом бросила!”
“Я? бросила?!.. А ты забыл, что было с Алексей Фомичом?”
“Кто такой Алексей Фомич?”
“Это её содержатель. Комсомольский руководитель высокого ранга”.
“Фамилия? Надо вызвать его”, – сказал, отнесясь к секретарю, председатель.
“Поздно! Нет моего дорогого Алексея Фомича. Это он его убил! Убил, а сам смылся. Мне пришлось отвечать...”
“Да как ты смеешь!..”
“Предупреждаю, если вы ещё раз позволите себе перебивать...”
“Что? что вы можете со мной сделать? – плача, выкрикнул писатель. – Со мной уже всё сделали... Проклятая жизнь, – бормотал он. – Проклятая страна...”
“Если вы ещё раз... Вы будете выведены из зала”.
“Х-ха. Сделайте милость!”
“Заседание продолжается, – выдержав паузу, величественно сказал председатель. Писателю: – А вам советую выбирать выражения. Проклятая страна... как это у вас язык повернулся сказать такое!”
Последние лучи солнца блестели на его черепе. Он обратился к зелёной маске:
“Ваша очередь”.
Маска молчала.
“У вас есть претензии к... этому господину?”
Она кивнула.
“Пожалуйста”.
“Я женщина. Баба, по-простому говоря”.
“Так. И... и что же?”
“Ничего”, – сказала зелёная маска.
“Мы вас слушаем, – мягко сказал председатель. – Вы хотели что-то сказать суду. Что вы хотели сказать?”
“А то, что не каждому такая баба достанется”.
“Вы хотите сказать – такая, как вы? Он вас не оценил?”
“Он ходил в деревню. Ко мне ходил, ночью”.
“Как, будучи заключённым?”
“Он был бесконвойный. Ну и пользовался, что никто не видел”.
“Следовательно, ещё одно грубое нарушение закона. Внесите, – сказал председатель секретарю, – соответствующее дополнение в обвинительное заключение... Продолжайте, мы вас слушаем”.
“Да я не о том. Вот он, значит, ходил ко мне в деревню”.
“Как называется ваша деревня?”
“Кукуй”.
“Красивое название, – сказал председатель. – Далеко?”
“Что далеко?”
“Далеко ли он ходил к вам?”
“Недалече. Вёрст восемь будет. А ночи были чудные, звёзды, словно брильянты, глаз не оторвёшь!”
“Вы очень поэтически выражаетесь... Если я вас правильно понял, вы чувствуете себя оскорблённой. Чем он вас обидел?”
“Ради этого только и ходил”.
“Ради того, чтобы любоваться ночным небом?”
