Нет, качал головой Чарли, ни в коем случае.
Внезапно она рассмеялась – горько, жалобно, с невыразимой скорбью. Эта скорбь знакома только тем, кто с самого детства вырос в холе, неге и богатстве, подумал Чарли и наклонился вперед, всем видом изображая сопереживание.
– Ах, зачем я только отягощаю вас своими проблемами, мистер Оссининг, Чарльз. У вас, разумеется, хватает собственных забот. Да и потом, мы ведь едва знакомы…
– Да, – кивнул он. – То есть нет. У меня совершенно иное ощущение, Элеонора. Разве мы не друзья? У каждого бывают минуты, когда хочется припасть к чьему-то плечу. – Тут был такой момент, когда лучше всего говорить банальности. – Ведь для того и существуют друзья.
Он уже собрался произнести целую речь о дружбе в самых различных смыслах этого всеохватывающего слова, но, увы, не довелось. Чарли проглотил слюну, чтобы избавиться от послевкусия кошмарной трапезы, набрал в грудь воздуха, но тут его плеча коснулась чья-то рука. Прежде чем обернуться, Оссининг заметил, как лицо Элеоноры просияло от радости. А в следующую секунду он уже смотрел снизу вверх на очкастого Санта-Клауса в пушистой бороде из ваты.
Низкорослый, пузатый, с хитро поджатыми углами рта и фанатическим блеском в глазах, перед ними в красном бархатном наряде и высоких ботфортах, как и подобает сказочному Санта-Клаусу, стоял пророк Здоровья.
– Хо-хо, – вскричал доктор Келлог – сразу было видно, что эта роль ему по вкусу, – хорошо ли вы вели себя, мальчики и девочки, в нынешнем году? Вы воздерживались от свинины, говядины, баранины и телятины? От пива, виски, табака и кофе? Хо-хо! Ну, конечно-конечно! Он спустил на пол свой мешок и извлек оттуда два желтых спелых ананаса.
– Один вам, милочка, – просюсюкал он, протягивая Элеоноре плод с таким видом, будто это был бесценный бриллиант из сокровищницы царя Соломона. – А это вам, сэр. – Он обернулся к Чарли.
Оссининг взял плод обеими руками, пребывая в некотором ошеломлении. Весь зал смотрел на него.
– Хо-хо, – повторил Келлог и хотел было просеменить к следующему столу, но вдруг остановился. – Мы знакомы, сэр?
Чарли попытался прикинуться другим человеком – поедателем отрубей, бедным родственником, приезжим из Кливленда.
– Нет, – промямлил он, – не думаю.
– А я думаю, очень даже думаю, – вскричал доктор, размашисто всплеснув руками и притопнув ногой в сапоге. – Санта-Клаус знает всех обитателей Санатория, великих и малых… – Все так и покатились со смеху, а Келлог наклонился и подмигнул. – Ну-ка, помогите мне. Вы не мистер Ходжкинс из Дейтона? Нет? Погодите, сэр, так вы не из моих пациентов?
– Нет, я, собственно…
– Посетитель?
– Видите ли, я…
– Хо-хо, хо-хо! Я так и знал, я так и знал!
На помощь Оссинингу пришла Элеонора. Она жизнерадостно смеялась – от души, как маленькая девочка, которая смотрит кукольный спектакль.
– Доктор, – выдохнула она, вдоволь нахихикавшись. – Позвольте представить вам, – снова прыснула, – моего друга из Нью-Йорка Чарльза…
– Вообще-то Терри-Тауна, – вмешался Чарли, надеясь именем городка заглушить свою фамилию, чтобы у коротышки не возникли неприятные воспоминания.
– …Оссининга, – закончила Элеонора.
Но Келлог не слушал. Упиваясь ролью Санта-Клауса, он радостно завопил:
– Да-да, мистер Терри-Таун Оссининг!
Все расхохотались еще пуще – этакие добродушные, травоядные, пышущие здоровьем и избавленные от пороков. Каждый на своем месте: и официантки, и гранд-дамы, и посудомойки, робко выглядывавшие из-за кухонной двери.
– Рад познакомиться, сэр, очень рад, – прогудел доктор и в следующий миг уже несся дальше, провожаемый одобрительным гудом. Чарли же остался стоять с ананасом в руке, похожий на анархиста, у которого в нужный момент не разорвалась бомба.
Глава пятая
Узелок Келлога
Уилл знавал похмелье и прежде. Собственно, если вспомнить, как он медленно деградировал на отцовской фабрике в то самое время, как Элеонора увязала в болоте вегетарианства, неврастении, фригидности и ханжества, можно сказать, что все предшествующие пять лет он из похмелья не выходил. Но такого муторного, как в этот раз, с ним прежде не случалось. Два дня подряд его рвало какой-то жидкой кислой кашей, обагренной кровью. С противоположного конца тоже вытекала каша, и она тоже была кровавой. Кончики пальцев онемели, ноги превратились в две глыбы льда, язык покрылся шершавым налетом. Лайтбоди лежал на своем физиологическом ложе, будто висел на дыбе. Когда, желая унять боль, он задерживал дыхание, возникало ощущение, будто желудок полон расплавленного свинца.
Уилл не помнил, как добрался до Санатория, улегся в кровать и погрузился в забытье. Очнулся он на следующее утро, в Рождество, и на него тут же восставшим из праха ангелом отмщения обрушилась полузабытая боль. В первый день у него было только две посетительницы – сестра Блотал и Элеонора. Сестра Блотал сразу же поняла, в чем дело, и милосердно отложила свой агрегат, заодно отменив утренний сеанс шведской гимнастики, смехотерапию и синусоидную ванну. Если она и была осведомлена о несчастье, приключившемся с Хомером Претцем, то виду не подавала. Уилл попеременно то блевал, то бегал в туалет, а в остальное время его била крупная дрожь. Про отлучку из Санатория, Чарли Оссининга, маринованные огурцы и «Красную луковицу» он рассказывать не стал, хотя медсестра сразу заметила, сколько порций молока он пропустил, и, должно быть, сделала собственные выводы. Элеонора появилась в девять, раскрасневшаяся от злости. Куда он подевался? Он искала его весь вечер, а потом отправилась на вечеринку к Фрэнку одна – вернее, с миссис Рамстедт, чтобы соблюсти приличия. А вот ему на приличия наплевать! Хорош муженек! Устроить такое в канун Рождества! Ну, и где же он был?
– Я болен, – прохрипел Уилл.
За окном было серо, как в могиле. Казалось, облака упали с неба на землю, начисто задавив деревья, дома и самое жизнь.
Элеонора прошлась по комнате, швырнула сумочку на стол. Она нарядилась в честь праздника – в красное и зеленое.
– Я тоже больна! – воскликнула она, когда сумочка шмякнулась об стол, словно дубина обрушилась на чью-то голову. – Меня тошнит из-за тебя, из-за твоего поведения. Где ты был? Немедленно отвечай!
Где он был? Где же он был?
Перед мысленным взором Уилла пронеслась череда ярких, но бессвязных образов: сначала белые и сморщенные от воды ноги Хомера Претца; потом янтарное свечение виски в бокале; вытянутые трубочкой губы Чарли Оссининга, высасывающие устрицу из раковины. Хомер Претц, подумал Уилл. Все началось с него. Или, может быть, все началось с Айрин, которая пренебрегла рождественским подарком и самим Уиллом?
– Хомер Претц, – промямлил Лайтбоди, обхватив себя за плечи и отвернувшись к стене. – Он… Он умер.
Элеонора стояла над ним, упершись руками в бока. На переносице пролегла складка – верный признак того, что она очень сердита.
– Ты напился, – обвиняющим тоном сказала она. – Вот в чем дело, правда? После всего того, что для тебя сделали и я, и Фрэнк, и доктор Келлог, и все эти бескорыстные диетологи и медсестры, ты ответил черной неблагодарностью. Ты напился! – она произнесла это слово с отвращением. – Ты налакался виски, пива и джина, как какой-нибудь уличный бродяга. Ты вернулся к старому, ты перечеркнул все достигнутое. О чем ты, интересно, думал? «Выпью немножко ради праздника»? Так? Решил повеселиться в честь Рождества? – Она не давала ему возможности оправдаться, попросить прощения, объяснить – вообще раскрыть рот. – Отвечай мне, Уилл Лайтбоди! Только не думай лгать!
И Уилл во всем признался. Конечно, он сделал глупость, но теперь уж ничего не попишешь.
Элеонора совершенно взбесилась. Она топала ногами, бушевала, жестикулировала, проповедовала, рыдала, а в один момент, охваченная приступом ненависти и отчаяния, принялась колотить его измученное тело, съежившееся под одеялом. Подумать только: сочельник, а он лежит в кровати больной, и руки, обтянутые зеленым бархатом, молотят его почем зря.
– Все кончено, Уилл Лайтбоди. Я сдаюсь, я капитулирую. Я умываю руки!
Она схватила сумочку, повернулась и хотела выйти вон, но тут Уилл приподнялся на локте и жалобно крикнул:
– Хомер Претц! Вчера. Хомер Претц! В синусоидной ванне… Ах, как это ужасно!
Тут он сломался: глухие рыдания вырвались из груди, и Уилл расплакался так, словно прорвало водопровод, – из-за себя, из-за Элеоноры, из-за сестры Грейвс, из-за всего бедного, измученного человечества.
– Он мертв. Говорю тебе, он умер!
Прижав красную сумочку к своему зеленому платью, Элеонора застыла у дверей, вся напряженная, полная жизни – так выглядит лань, застигнутая врасплох на обочине дороги и готовая сорваться с места и скрыться в чаще.
– Умер?
Уилл с трудом сел, волосы упали ему на лицо. Он закрыл глаза, механическим жестом откинул прядь и кивнул.
