— А что ты мог сделать? — возразила Кэти.
— Да помочь-то, пожалуй, ничем не мог, но надо было поддерживать с ним связь, пока он сидел в тюрьме, убедить его, что я все еще в него верю. А я его бросил в беде, и сейчас для меня его приезд — ниспосланная небом возможность любой ценой искупить свою трусость и небрежение.
— Делай все, что считаешь нужным, дорогой.
— Мне всегда придает силы сознание, что ты меня поддерживаешь, — сказал Ивен. — Я счастливый человек. — Он взял ее руку и крепко сжал. — Меня, по правде говоря, больше всего беспокоит неприятная история с завещанием матери. Гриффитс уже успел рассказать Брону. Ох, до чего досадно, что ему пришлось узнать обо всем от этого порочного старика!
— Ты ни в чем не виноват, — сказала Кэти. — Твоя мать сделала, что хотела. Ты ведь не пытался ни уговорить ее, ни отговорить.
— В том-то и беда. Не пытался, хотя долг христианина обязывал меня повлиять на нее. Когда мать вычеркнула Брона из завещания и сказала мне об этом, я должен был убедить ее, что она не права, а я не стал убеждать. Я не имел права допускать, чтобы она так поступила. И я должен сделать все, что только в моих силах, чтобы исправить эту несправедливость, — ты согласна?
— Согласна, — сказала Кэти. — Я тебя знаю: иначе ты не успокоишься.
— Я надумал, — продолжал Ивен, — предложить Брону стать моим совладельцем. Это все равно что отдать ему половину всего имущества, но, по-моему, дать ему меньшую долю было бы нехорошо.
— Значит, так и делай, милый, — сказала Кэти.
Ее не особенно удивил столь крутой поворот событий. Став женой Ивена, она быстро усвоила покорный тон смиренницы, ибо это входило в условия игры, которую она вела с жизнью. Кэти обладала тихой и неприметной стойкостью — эта главная сила всей ее семьи досталась ей по наследству от канувших в вечность поколений рудокопов, которые научились безропотно строить свое существование на самой малой крупице надежды. Она сознавала маленькие преимущества надежной жизни при муже и спокойно заслонялась ими от физического и душевного одиночества. Этот стоицизм давался ей безо всяких усилий, как без усилий давался он и ее сестре Линде, которая вышла в Кардиффе замуж за студента-иранца, уехала с ним в горы Хорасана и только раз мимоходом обмолвилась в письме, что ходит теперь в чадре. Что бы ни поднесла им жизнь — молитвенные собрания или паранджу в иранской деревушке, — сестрам Томас было решительно все равно. Они строили упрощенный вариант счастья из любых кирпичей, какие удастся отыскать.
Брон пришел только без четверти одиннадцать; Ивен ждал его, терзаясь недобрыми предчувствиями.
— Извини, — сказал Брон. — Я немножко загулял. Заглянул в «Привет» выпить пива, заговорился, ну и пошло.
От него пахло спиртным, но больше ничто не подтверждало опасений Ивена. Ничто не напоминало о подавленности и приступах ярости, нападавших на Брона в годы, когда он начинал взрослеть.
— Мы уж беспокоились, не случилось ли чего, — сказал Ивен. — Я уговорил Кэти лечь спать. Она пробыла целый день в городе и порядком устала. Она просила тебя извинить ее. Ну ладно, садись ужинать. Правда, ужин не бог весть какой. Холодное мясо и маринованные огурцы. Можем поговорить, пока ты ешь.
Брон сел за стол, Ивен пододвинул стул и уселся напротив.
— Говорят, при новом хозяине «Привет» стал уютным местечком. Ты, наверно, встретил там кое-кого из моих соседей. Я-то сам редко бываю в пивных.
— Там два битника начали хулиганить. Но в конце концов утихомирились и ушли.
— Наверно, молодежь из кемпинга. Это становится сущим бедствием. Говорят, в Бринароне девушке опасно одной выйти на улицу.
— Как твои овцы? — спросил Брон. Ивену на мгновенье показалось, что в голосе брата прозвучала насмешка. Но он отмахнулся от этой мысли.
— Оказалось, все в полном порядке. Зря я только промок. Когда луга начинает затоплять, у них обычно хватает соображения перебраться повыше. Иногда я думаю, может, мы недооцениваем овечий ум?
— Наверняка, — ответил Брон.
Ивен опять испытующе взглянул на него, но Брон смотрел в тарелку, и лицо его было непроницаемо.
— Они полагаются на самую умную овцу в стаде и следуют за ней, — сказал Ивен, — но, помнится, и люди склонны к тому же. — Это была его любимая тема; малейшее поощрение со стороны Брона — и он пустился бы философствовать о неразумии рода людского по сравнению с мудростью животного мира.
Брон собирался поддержать этот разговор, но вдруг с ним произошло нечто странное и тревожное. Ивен налил в стакан воды и поставил перед ним; Брон протянул руку, хотел взять стакан, и оказалось, пальцы его хватают пустоту. Его кольнул страх, и неведомо почему вспомнилось, как он однажды загляделся на электрический вентилятор и ему почудилось, что тот вдруг остановился. Согнув пальцы, он осторожно завел руку за стакан, обхватил его сзади и поднял, потом заставил себя взглянуть на Ивена — заметил ли он?
Ивен сказал:
— Брон, мальчик мой, я отослал Кэти спать еще и по другой причине. Я хочу с тобой поговорить спокойно, а ведь даже лучшие из женщин, по-моему, бывают лишними, когда мужчины хотят потолковать о делах. Я тебе скажу без обиняков. Как ты смотришь на то, чтобы жить с нами и стать совладельцем фермы?
Брон положил нож и вилку.
— Больше всего на свете я хотел бы остаться у тебя, Ивен; честно говоря, я надеялся, что ты это предложишь, но о том, чтобы стать совладельцем, не может быть и речи. Мне нечего вложить в хозяйство… У меня только и есть, что на мне. Если я останусь, я отработаю свой хлеб. Не очень-то я смыслю в сельском хозяйстве, но, думаю, кое-чему научусь.
— Постой, ты меня не так понял. Какие могут быть вклады! Я же прекрасно понимаю, что вложить тебе нечего — разве что молодость и усердие. Мы с Кэти, дожидаясь тебя, все обсудили. Не такое уж завидное предприятие эта ферма, но какая ни есть, а половина по праву твоя, так мы с Кэти считаем.
В первую минуту Брон изумился, не поверил своим ушам, но это быстро прошло. Всерьез ли говорит Ивен? Да, конечно. По натуре медлительный, осторожный и ограниченный, Ивен способен на неожиданные широкие жесты и отчаянные поступки. Так получилось у него с доктором Гриффитсом. Никак не удавалось отделаться от этого человека, и тогда Ивен преспокойно распродал имущество и уехал в чужие места.
— Брон, ведь тут и моя корысть. Не стану сейчас объяснять подробно, но мне твоя помощь нужна не меньше, чем моя — тебе. Если станем работать вдвоем, в одной упряжке, на этой земле можно сделать чудеса. Я все это время управляюсь один, и мы только-только сводим концы с концами. А если наляжем вместе да лет пять как следует поработаем, лучше нашей фермы не будет во всей округе.
— Беда в том, — сказал Брон, — что ты веришь в меня больше, чем я сам. Как ни странно, последние пять лет я жил, как в вате. Тюрьма лишает человека права на самостоятельность. Там не приходится ничего решать — только знай соблюдай правила. Там все за тебя уже обдумано. И я не знаю, на что я годен, и надолго ли меня хватит, и сумею ли я работать по-настоящему. Я боюсь тебя подвести.
— Знаю, но я готов рискнуть, — ответил Ивен.
Он поступил правильно. Жизнь, поглощенная умозрительной верой, заполненная механической рутиной благочестия, наконец-то заставила его пройти испытание делом. Он ликовал, не веря такому счастью, точно бесталанный ученик, все же кое-как сдавший экзамен, хоть нисколько на это не надеялся.
Утром во время завтрака Брон почувствовал за столом некоторую натянутость: разговор не клеился, колеблясь между усердной сердечностью Ивена и сдержанностью Кэти. Иногда, прерывая беспокойное молчание, она принималась ухаживать за ним с суетливым участием и подчеркнутой заботливостью, какой люди из лучших побуждений всегда обременяют человека, вышедшего из тюрьмы. Для нее он был страдальцем, перенесшим тяжкие лишения.
После всего, что Брон слышал о Кэти, его поразила ее заурядность. Пожалуй, можно бы сказать, что она недурна собой, но это был местный тип красоты, которая никого не заставит обернуться на улице. Такие рыжеватенькие женщины-малютки с неприметным лицом, голосом, манерой держаться — не редкость в этих заболоченных, богом забытых долинах, думал Брон; они, должно быть, ведут свой род от древних кельтских племен, чья кровь не иссякла лишь потому, что они обладали даром жить незаметно и молча, терпеть без ропота и бунтарства, какой бы гнет веками их ни давил. А Ивен, казалось, не мог оторвать от нее глаз. Он был с ней необычайно предупредителен и нежен.
Ивен резал соленую грудинку и восторженно, без умолку болтал. Они вдвоем впрягутся в работу, купят заброшенное горное пастбище, разберут полуразрушенные строения уже не существующих горнопромышленных компаний, расчистят землю от папоротника и заведут черномордых овец. Овцы будут плодиться и размножаться с благословения господня, как стада израильтян, а получив доходы, Ивен с Броном осушат луга и болота в нижней части долины и укротят губительную силу реки. Можно будет вовлечь в праведную борьбу с природой заводских рабочих из Кросс-Хэндса, ведь бедняги, как правило, работают всего лишь полдня, — и тогда голые, бесплодные вершины холмов покроются зелеными всходами. Ивен иногда приостанавливал поток своих грез, чтобы получить от Кэти улыбку и одобрительный кивок, и Кэти не заставляла его ждать.
