— Это правда, — сказал я. — Это правда. Впрочем, погодите. Когда вам стало известно, что… неужели до того, как мы… ну… мы же, получается, последние арендаторы, которых вы в эти дома пустили.
Впервые за все время, что я его знал, Ави заметно потупился. Это было не выражение лица, а скорее поза: плечи чуть просели, голова опустилась на дюйм-другой.
— И что с того, — пробормотал он.
— Мы же подписали контракт на десять лет.
— Я достаточно в своей жизни повидал заведений, — сказал Сосна, распрямляя позвоночник. — Ваше смотрелось как однолетка. Все? Доволен?
— Какая еще однолетка?
— Однолетняя. Бизнес на один год. Я прикинул: лето вас доконает, вымететесь до зимних праздников. Так и случилось!
Что-то в голосе Сосны было не то. Он перебарщивал с цинизмом. Ави играл Ави, что есть силы затаптывая давешний проблеск раскаяния.
— Что же вы тогда нас к своему двоюродному брату водили? — надавил я. — Все ваши бесплатные советы? Знакомство с Ореном?
Сосна поскреб подбородок, кашлянул и снова поднялся со стула.
— Не знаю. Может, хотел, чтобы у вас все получилось. Не знаю! Иди к черту, Шарф. Катись отсюда, пока я насчет ноября не передумал.
Я покатился. Я брел обратно к бездыханному «Кольшицкому», и каждая витрина, мимо которой я проходил — опрятный коктейль-бар, магазинчик дорогой оптики, гитарный бутик, хозяин которого паял свои собственные педали, — казалась мне обреченной. Впервые за долгие месяцы я видел, что именно мы все из себя представляли: одноразовый реквизит для переходного периода. От нас требовалось открыться, обжить район и сдохнуть, освободив помещение для более серьезных, профессиональных, скучных заведений. Затычки. Прокладки. Удобрение для будущих «Макдональдсов» и «Зар». Наше истинное наследие — и в этом плане «Кольшицкий» мог считаться успехом — уютный налет мелкого предпринимательства, который будет липнуть к этим кварталам еще долгие годы после того, как окочурится последний из нас. Мы будем жить в чужой ностальгии, облагороженные задним числом, отполированные лаком памяти. Те, что поумнее, используют наши имена и вывески в качестве элементов декора. Фиаско создает мгновенные реликвии.
Мне ужасно захотелось, чтобы рядом была Нина и чтобы с ней можно было всем этим поделиться. Она бы играючи сказала что-нибудь великолепно снобское в ответ. Мы бы посмеялись. Я бы попытался развить тему. Она сказала бы «шшш», и мы пошли бы в кино. Мне не хватало этого больше всего на свете, этого ее «шшш».
Так как половина квартала шла на снос, вопрос о спасении кафе (оцененного в жалкие 35 тысяч в моем последнем крейговском кридекёре [90]) больше не стоял. Я отослал «Ранчилио» обратно Цайдлю в покрытие хоть части нашего огромного долга и выставил все остальное оборудование на продажу за шесть тысяч долларов. «УЙМА ФИГНИ ЗАДЕШЕВО», гласила заглавная строка объявления. «УВОЗИТЕ САМИ». Как далеко от «Изысканное, но не помпезное венское кафе ищет сотрудников». И всего пять месяцев между двумя фразами.
Покупатели объявились в считанные минуты: ясноглазая тридцатилетняя пара по имени Майкл и Лили Андерс. Он был родом из Миннесоты и при деньгах, она — крохотная француженка, и оба готовились явить народу свой собственный шоколадный бар в Западном Челси. Я на мгновение задумался, не прикончить ли их обоих из чистого милосердия прямо на месте и скормить тела голодающей Кацуко. Увы, деньги мне были нужнее. За шесть тысяч долларов я мог купить себе год проживания в гостевой спальне у Алекса Блюца. За пятерку, найденную в ущельях дивана, тем временем я мог купить пластмассовую бутылку водки, что и сделал. Я уговорил ее в тот же вечер, мешая пополам с водой из-под крана, и постановил назвать этот коктейль «Гудзонский Особый». [91]
Ночью мне снились автокатастрофы, и ретровирусы, и глаз, подмигивающий вверх тормашками с поверхности перевернутой пирамиды. Я проснулся, как в плохом фильме, задыхаясь и в холодном поту. Кацуко, сидевшая, как демон, у меня на груди, отлетела в сторону и зашипела. В квартире кто-то был; мимо спальни по направлению к кухне процокали целеустремленные каблучки. Нина! Нина вернулась.
— О, утро доброе, — сказала Ки Ляу, копаясь в кладовке.
— Господи, — взмолился я, ожидая, что сейчас проснусь еще раз.
— Нашла, — теща триумфально вытянула пузырек капсул с экстрактом женьшеня, который Нина добавляла в воду, а иногда и в кофе. Отломанные головки капсул вечно катались по кухонному полу, как прозрачные пульки, что когда-то меня несказанно раздражало. — Нине нужно.
Я взглянул на циферблат микроволновки. На дворе было 6:45 утра, но Ки выглядела так, как будто отлучилась на минутку с официального приема. На ней была юбка ее излюбленной длины — на дюйм короче, чем пристало ее возрасту — и жакет в слегка военизированном стиле. Я моргнул — медленно, несколько раз. Ки не растворилась в воздухе. Вместо этого она продолжала шарить по нашим кухонным полкам, периодически вытягивая тот или иной предмет и опуская его в стоящую возле плиты коробку.
— Что вы здесь делаете? — спросил я. И тут же уныло добавил: — То есть я понимаю, что это ваша квартира и все такое. Я выезжаю на следующей неделе. Только что нашел себе…
— Нонсенс, — отрезала Ки. Это было одно из ее любимых слов. — Это квартира твоей жены. Я просто зашла за парой вещей, которые ей понадобятся во Фриско.
Ее присутствие все равно трудно поддавалось осмыслению, так что я решил и не пытаться. Я сел за кухонный стол, протер глаза и зевнул. Если засыпать одетым и обутым, преимущество в том, что просыпаешься одетым и обутым.
— И как давно вы в городе? — спросил я, чтобы спросить хоть что-то.
— Около недели, — ответила Ки жизнерадостно. — Так, пособить с переездом. Я остановилась в «Гудзоне». Отличный сервис, но такие крохотные комнаты. А тебе известно, кстати, что Иэн Шрагер [92] когда-то…
— Да перестаньте вы уже, блин, невозможно! — заорал я, напугав сам себя мощью и внезапностью собственной истерики. — У вас есть что мне сказать? Потому что мне вам сказать нечего. Ну разве что вот: все плохое, что случилось с вашей дочерью в последнее время, — не ее вина. А моя. Слышите? Моя вина. Это мне пришла в голову идея с кафе. Дурное влияние. Муж-бездельник. Я ее уговорил.
— Пожалуйста, давай не будем, — сказала Ки с чуть меньшей самоуверенностью, и рассеянно взяла в руку солонку.
— Нет уж, давайте будем, — возразил я. — Давайте признаемся, что мы оба любим Нину и что мы оба ей принесли одно горе. Сначала вы, потом я. И это единственная причина, по которой я сейчас не извиняюсь перед вами, — потому что нам обоим нужно извиняться перед ней. У меня не будет возможности это сделать. Но у вас будет.
Эта тирада прозвучала бы внушительнее, если бы я не закончил ее, икнув. Тем не менее, когда я поднял глаза, Ки смотрела прямо на меня, не моргая. Я готов был поклясться, что окружающий ее невидимый силовой щит забарахлил. Солонка, доверху полная соли, плясала в ее руке. Она поставила ее на прилавок, рассыпав щепотку-другую.
— Я знаю, что тебе тоже нелегко, — внезапно сказала она и повернулась к двери.
— Да какая, на хрен, разница, — пробормотал я. — Слушайте. Я не знаю, как это точно сказать. Если вам кажется, что моей жене лучше быть одной, вы, наверное, правы. Но без меня не значит — с вами. Я умоляю вас. Дайте ей дышать. Пожалуйста.
Это остановило Ки. Она развернулась и присела за стол напротив меня одним невозможно грациозным зигзагом.
— Знаю, — сказала она, со щелчком открывая и закрывая, открывая и закрывая свою веретенообразную сумочку. — Знаю, знаю. — Щелк, щелк. — Я думала, кафе-то ей как раз пойдет на пользу, потому и предложила эту идею. Но, наверно, раньше нужно было думать.
Я не уверен, сколько мне понадобилось времени, чтобы переварить информацию, содержащуюся в этой паре предложений. Я поднял руку, попытался что-то сказать, издал неопределенный хмык, перенаправил руку на почесывание носа и замолк. И так несколько раз.
— Самое лучшее для нее сейчас, — выдавил я наконец, — это что-то, к чему ни вы, ни я не приложили руку. И о чем не имеем даже мнения.
Ки задумчиво кивнула. Предательница Кацуко потерлась о ее голень и чихнула. Мы посидели так около минуты, не говоря ни слова, вдвоем за кухонным столом, почти по-семейному. Затем она встала, взяла сумочку и коробку и вышла вон.
Я принял душ, почистил зубы, проблевался, почистил зубы. Беседа с Ки странным образом воодушевила меня. Я почувствовал, что готов предстать перед любым противником, спокойно и последовательно обсудить камень преткновения и найти взаимовыгодное решение, позволяющее обеим сторонам сохранить достоинство. Потом я проблевался еще раз.
У меня раскалывалась голова, но где-то за пределами боли нарисовался план действий. Мне предстоял простейший и в то же время самый трудный поступок в моей жизни. В два часа дня я ступил на тротуар, каждую трещину в котором знал наизусть, развернулся спиной к погруженному во мрак «Кольшицкому» и промаршировал в помещение напротив, куда ни разу прежде не заглядывал. Помещение это было вдвое шире нашего, располагалось по адресу Фуллертон, 159, и было известно большинству под именем «Джезва Дерганого Джо».
