Ознакомительная версия.
Я уселся спиной к Рейчел, ногами к близнецам, уставился на небо сквозь цветы и стекло наверху.
– Рейчел была беременна, она вынашивала двойню. Но произошло так называемое частичное отслоение – это когда плацента начинает отрываться от стенки матки. Ей прописали месяц постельного режима в надежде, что ее состояние улучшится, но оно – без всякой вины с ее стороны – наоборот, ухудшилось. Она превратилась в ходячую бомбу с часовым механизмом.
Я пытался подействовать на нее логикой, твердил, что при полном отрыве погибнут и близнецы, и она. Мы с ее врачом хотели забрать близнецов. Она смотрела на нас как на умалишенных и спрашивала: «Куда вы их заберете?»
Я хотел, чтобы Рейчел выжила, и если бы для этого пришлось пожертвовать младенцами, я был готов. Они отправились бы к Богу. А у нас с ней были бы еще дети. Я хотел, чтобы мы вместе состарились, вместе смеялись над нашими морщинами. Она тоже этого хотела. Но проблема заключалась в том, что существовал крохотный шанс, что если мы ничего не станем делать, то дети выживут, и все кончится хорошо.
Рулетка и то предоставляет больше шансов, чем было у нее, но тем не менее она решила рискнуть. Я сказал: «Уступи их Богу. Пусть решает Он». Но она покачала головой. «Мы уже положились на случай». Я обозлился, усомнился в ее любви, я кричал, рвал глотку, но ее было не переубедить. Я боролся с тем ее качеством, которое больше всего ценил.
«Какие могут быть возражения у Бога? Как Он может тебя винить? Он первый тебя поймет». Но она ничего не желала слушать. Просто гладила себя по животу и твердила: «Бен, я тебя люблю, но я не смогу до конца жизни видеть Майкла и Ханну перед своим своими глазами. Зная, что они могли бы выжить. Зная, что был шанс, но мы им не воспользовались».
Тогда я зашнуровал кроссовки и вылетел в дверь. Полуночный забег по пляжу для проветривания мозгов. Когда зазвонил мой мобильный телефон, я переключил его на голосовую почту. Даже не знаю, сколько раз я…
Я поерзал, провел пальцем по имени «Майкл», потом по имени «Ханна».
– Насколько я понимаю, вскоре после моего ухода у нее произошел отрыв плаценты. Она успела набрать 911, но они приехали поздно. Даже если бы успели вовремя, то все равно ничего не смогли бы сделать. Я вернулся через два часа. Увидел «мигалки», полицейских в кухне, переговаривающихся по рации. Телефонный звонок: звонили из больницы. Чужие люди у меня на кухне… Меня отвезли в морг. Попросили ее опознать. При попытке спасти Рейчел ей сделали экстренное кесарево сечение и достали младенцев. Теперь они лежали с ней рядом. То голосовое сообщение, которое вы слышали в самолете, она оставила мне перед тем, как все это случилось. Я его сохранил, перезаписал и теперь почти каждый день сам себе его посылаю. Как напоминание, что, каким бы я ни был, она меня любила.
Я посмотрел на Эшли и увидел на ее лице слезы.
– Однажды вы спросили, чего нельзя простить. Слова! Слова, которые уже не взять назад, потому что тот, кому они предназначались, четыре с половиной года назад унес их с собой в могилу.
Я огляделся, указал на мраморные саркофаги.
– Простой могильный камень не годился, вот я и решил построить это. Положил их рядом друг с другом. Устроил наверху солярий, чтобы она любовалась орхидеями. А ночью – звездами. Я знал, что ей это понравится. Даже обрезал ветки деревьев, чтобы было больше света. Иногда отсюда видна Большая Медведица, иногда луна.
Ночь за ночью я прихожу сюда, прижимаюсь к ней, касаюсь пальцами близнецов, их имен и слушаю свой голос, пересказывающий ей нашу историю. – Я покачал головой и указал на диктофоны. – Но сколько ни рассказываю, конец всегда один и тот же.
У Эшли дрожали губы. Она взяла обеими руками мою руку. Ее слезы капали на мрамор, туда, куда уже упали десять тысяч моих слезинок.
– Ты должен был мне сказать. Почему ты молчал?
– Сколько раз мне хотелось бросить сани, обернуться и все выложить. Все тебе рассказать, но… У тебя столько всего впереди. Целая жизнь.
– Ты должен был. Обязан был.
– Вот я и сделал это. А тогда не мог.
Она положила мне на грудь ладонь, потом обвила руками мою шею, прижалась лицом к моему лицу. Взяла мое лицо в ладони, покачала головой.
– Бен?
Я молчал.
– Бен?
Я открыл рот и, не сводя глаз с Рейчел, выдавил, прошептал:
– Прости меня…
Она улыбнулась.
– Она тебя простила… Сразу, как только ты это произнес.
Прощение – трудная штука.
Трудно попросить прощения, и трудно его принять.
Мы долго сидели там. Сквозь стекло над собой я видел стаю пеликанов. И одну скопу. За волнорезами скользили в воде стайками по шесть-восемь голов дельфины-афалины.
Эшли попыталась заговорить. Попробовала снова, но не подобрала слов. Наконец она вытерла глаза, прижала ухо к моей груди и прошептала:
– Мне нужны все кусочки головоломки.
– Их слишком много, и я не уверен, что все они встанут на свои места.
Она поцеловала меня.
– Позволь мне попытаться.
– Для тебя было бы лучше оставить меня и…
Она попробовала улыбнуться.
– Я тебя не оставлю. Не отпущу. Не хочу вспоминать о тебе всякий раз, когда закрою глаза.
Я понял, как сильно я хотел услышать эти слова. Мне нужно было убедиться, что я чего-то стою. Что каким бы я ни был, любовь еще могла меня возродить. Спасти из огня. Мы просидели несколько часов, не сводя глаз с океана.
Наконец я встал и поцеловал камень над лицом Рейчел. Поцеловал своих близнецов. В этот раз обошлось без слез. Это не походило на прощание. Я махнул рукой в рассеивающемся тумане.
Мы вышли, заперли дверь и побрели по дюнам. Я сжимал ее неокольцованную руку. Она остановила меня и, хмурясь, вытерла рукавом нос.
– Я отдала Винсу кольцо. Сказала, что он мне очень нравится, но… – Она покачала головой. – Думаю, для него лучше услышать правду.
Мы остановились на крайней дюне, глядя на пляж. На юге, справа от нас, в одном из гнезд проклюнулись яйца, и к воде потянулись сотни полосок крохотных следов. Их на глазах поглощали волны и пена. Вдали, за волноломами, по поверхности воды скользили блестящие кружки черного оникса, сверкающие черные алмазы.
Я положил ее ладонь поверх своей.
– Ты не торопись сначала. Я давно не бегал… в компании. Не знаю, как на это отреагируют мои ноги.
Она поцеловала меня – теплыми, влажными, дрожащими губами.
– Куда бежим? – спросил я.
Она задумалась, потом, прикрыв глаза от солнечного света, ответила:
– Неважно. Это ты настоящий бегун, а не я. Я даже не знаю, смогу ли за тобой угнаться. Как быстро мы побежим? И как далеко?
– LSD.
– Что это такое?
– Long Slow Distance. Это когда расстояние не имеет значения, только время. И наоборот. Чем медленнее, тем лучше.
Она обняла меня, крепко прижалась и засмеялась.
– Согласна. Только давай проложим наш маршрут через Атланту.
– Почему Атланта?
– Потому что тебе придется потолковать с моим отцом.
– Придется?
– Представь, да.
– Разве ты недостаточно взрослая?
– Не забывай, я девушка с Юга, да к тому же единственная дочь у отца.
– Как он ладит с врачами?
– С трудом! – ответила она со смехом.
– Кто он по профессии?
– Адвокат истца.
– Ты шутишь?
– Не бойся, он тебе симпатизирует.
– Откуда ты знаешь?
– Он читал про наши приключения.
– Где он про них прочел?
– В моем репортаже, который вышел на этой неделе.
– А где его напечатали?
Она пожала плечами.
– Всюду.
– Уточни, что значит «всюду».
Она закатила глаза.
– Просто всюду, и все.
– О чем там говорится?
– Об одном моем недавнем путешествии.
– Там фигурирую я?
– А как же! – Она бросилась бежать, громко хохоча. – Ты и я.
Во время бега она болтала руками, совершая много лишних боковых движений. И шаг у нее был короче необходимого дюйма на три. Она слишком наваливалась на пальцы ног. Слишком сильно наклонялась вперед. Загребала левой ногой. А еще…
Зато она быстро училась. Все это можно было исправить. Учеба не заняла бы много времени. Людям, разбившимся на куски, нужно просто снова собраться.
Сам я никак не мог собраться, так и жил, нося себя разобранного. И время от времени ронял кусочек, как хлебную крошку, чтобы суметь найти дорогу домой. Потом появилась Эшли, она собрала кусочки пазла и меня, и где-то между высотой 11 тысяч футов и уровнем моря картина стала приобретать прежние очертания. Сначала смутно, потом все яснее. Полная ясность не наступила до сих пор, но такие вещи требуют терпения.
Вероятно, каждый из нас в свое время представлял собой слитное целое. Четкую картину. Монолит. Потом под влиянием событий появляются трещины, происходит распад. Мы остаемся разъединенными, разорванными, расколотыми. Некоторые лежат, развалившись на сотню кусков, некоторые – на десять тысяч. Некоторые превращаются в сплошные режущие углы, некоторые издают только слабенькое серенькое свечение. Некоторые спохватываются, что утратили часть себя. Другие обнаруживают в себе что-то лишнее. Так или иначе, нам только и остается, что качать головами. Сделать-то ничего нельзя.
Ознакомительная версия.
