— Нет, конечно, есть и порядочные люди, преданные идее, без которых все выглядело бы иначе, но сколько — и этого нельзя не признать, отец, — сколько бездельников вроде меня, ищущих развлечений на фоне решения судьбы еврейского народа…
— Вся наша поездка, например, была задумана как развлекательная, если бы судьба не решила иначе…
— Погоди, ты что, не хочешь дослушать об этой девушке из Вильно?
— Как раз не очень красивая, отец, бледная, вид немного болезненный, «чахоточная» называл я ее про себя, но очень толковая, с независимым складом ума и с талмудической дотошностью, ее конек — карта Европы, которую она целиком держит в голове, она в любой момент может пуститься в детальное обсуждение каждого ее участка, только скажите. Она знает, где скрещиваются пути поездов, помнит названия всех станций и даже точное расписание, ей ничего не стоит описать, как выглядят купе каждого класса, как расположены полки, и нет нужды добавлять, что она знает наперечет все цены, — короче, таких еще надо поискать. Я ей понравился, и, услышав, что я хочу добраться до Эрец-Исраэль, она так загорелась, словно ехала вместе со мной, и хотя греческое судно, на котором Мани собирался плыть, не внушало ей доверия — слишком уж маленьким оно оказалось, — она сразу же телеграфировала агенту, чтобы он заказал нам каюты поудобнее и стала выяснять, где лучше остановиться по дороге в Венецию. Короче говоря, жизнь бьет ключом, настроение приподнятое, я сную между залом конгресса и вокзалом, вынашиваю свой план, хотя он до сих пор кажется мне еще только фантазией. Но во вторник, в последний день работы конгресса, когда я пришел к ней после полудня, к этой своей «чахоточной», она вручила мне папку — ты бы видел, сама папка чего стоит, — а в ней подробное описание маршрута на идише, все необходимые документы, железнодорожные билеты; план прекрасно продуман: днем — экскурсии, все переезды — ночью, ничто не забыто — как питаться, где ночевать, сколько платить и, конечно, как возвращаться из Эрец-Исраэль, к кому обращаться; не хватало разве только информации о высоте волн и направлении ветра, что, между прочим, отец, оказалось совсем не таким маловажным, ха-ха… — Погоди, погоди… И вот, значит, вечером того дня в ее комнатушке в бюро, где вечно толчется полно людей, я внес все деньги, взял руку девушки — а в глазах ее блестели слезы, словно ей трудно было расставаться со мной — и поцеловал со всей теплотой…
— Четыре тысячи швейцарских франков.
— Переведи это в злотые по…
— Что-то в этом роде.
— Да, в этом роде.
— Может быть, даже меньше. Разве это много? Ведь и пансионат в Лугано был бы незадаром…
— Разумеется. Все первым классом, как подобает аристократам…
— Линке я все еще не говорил ни слова. Она по-прежнему с утра до вечера пропадала на заседаниях, слушая речи, водопадами низвергавшиеся с трибуны. Доктор Мани часто сидел рядом, справа, я приходил и садился слева, молча, улыбаясь своим мыслям. Я знал, что она что-то подозревает, но ей, конечно, и в голову не могло прийти, что я задумал на самом деле, только ее взгляд становился все пристальней. Мы ведь даже еще не помирились после той ночи с панами и лишь перебрасывались короткими прохладными фразами. Правда, вечером в пансионате она, не говоря ни слова, показала мне платье, которое приготовила для бала, — оно как раз было вполне приемлемым…
— Да, был бал, отец. А на твоем конгрессе не устраивали?
— А на этот раз устроили небольшую вечеринку, чтобы немножко поднять дух, упавший из-за холодного отношения немецкого кайзера.[63] «Избранные» закрылись в маленьком зале и продолжали сами избирать себя, а «пролетариат» в вечерних костюмах и бальных платьях, весь в брильянтах, пустился в пляс. Когда мы подъехали, из зала уже доносились звуки веселых австрийских вальсов, а в ряду карет перед входом я заметил карету доктора Мани с черным верхом и, к моему удивлению, уже забитую саквояжами и кофрами — готовую в путь; здоровенный кучер был в пыльнике с кнутом в руке, лошадь ужинала, она ела овес из мешка, привязанного у нее на шее, и время от времени вскидывала голову, закатывая красноватые зрачки к небу. В ответ на мой вопрос кучер объяснил, что из-за жары они решили выехать в Женеву затемно — лошадь куда резвей бежит по ночной прохладе, и я испугался: ведь Мани может уехать, так и не узнав, что ему суждено принимать гостей. Я поспешил в зал и там увидел его; он, в черном фраке, танцевал с престарелой еврейкой из Англии, дородной и увешанной драгоценностями, о чем-то беседуя с ней с мрачной серьезностью, — наверняка пытался заинтересовать своей клиникой и получить в последний момент еще какую-нибудь подачку. К нашей Линке, несмотря на ее скромное платье, тотчас устремились поклонники, я же отошел в сторонку и закурил; в зале было очень жарко, но меня, кажется, даже немного пробирало холодом от той великой тайны, которую я хранил в сердце…
— Танцевать? Ты же знаешь, что танцы не привлекают меня, женщины, за исключением Линки, не выглядели так, словно они способны закружиться в танце, хотя, если сказать тебе правду, отец, окажись в зале та моя «чахоточная», я бы изменил себе и пригласил бы ее на вальс…
— Да, получается, что так. Что-то в ней пришлось мне но душе. Но она, по-видимому, не заживется на этом свете… Поверь мне, этот сухой кашель…
— Да, опять. Что поделать? Ты как будто бы видишь во мне нечто демоническое, я же на самом деле только свидетельствую…
— Может, поэтому она мне и понравилась, ха-ха… интересная мысль, ха-ха…
— Оставь, отец, не сейчас. Тебе еще жить да жить, не волнуйся. Но ты не понимаешь: не я главный герой этой истории, а доктор Мани, который в конце концов разочаровался в своей партнерше, не пожелавшей снять с себя даже самый маленький брильянтик, отвесил ей низкий поклон и уселся рядом со мной, угрюмо следя за Линкой, вальсирующей весело и легко. Сейчас я спрашиваю себя: если он действительно так хотел расстаться с жизнью, если это желание жило в нем, как семя, которое обязательно даст побег, то почему он не сделал этого там, в голубоватом танцзале, на глазах у всех делегатов, ведь впечатление было бы намного большим, чем от его гибели в серых сумерках на этом захолустном вокзале.
— Черт его знает… отец.
— Черти… Нет, нет.
— Потому что я видел: он нуждался в моей поддержке и расставаться ему было тяжело, я же весь дрожал, предстоящее путешествие жгло мне душу и я, кажется, уже был готов раскаяться, передумать, все отменить, удовольствоваться прекрасно составленным планом, считать, что вроде бы уже и съездил…
— Чего боялся? А кто его знает? Наверное, Эрец-Исраэль…
— Нет, нет, мысль о твоем отчем гневе только подстегивала меня…
— Самой Эрец-Исраэль. Я видел ее на большой карте в бюро — узкая желтая полоса, как гадюка рогатая, и по желтому фону черные буквы "Палестина"…
— Может, форма букв, дорогой отец… А рядом со мной сидел этот иерусалимский гинеколог, стреляя глазами по залу, сожалея, что пришло время расставаться со всеми, поджидая Линку, чтобы попрощаться с ней, ведь он к ней уже привязался. Мне стало его жалко, в моем сознании он каким-то странным образом ассоциировался сейчас с девушкой из бюро, которая в своей комнатушке корпела над планом моей поездки; я решительно нарушил молчание и спросил, остается ли в силе его приглашение, потому как не исключено, что очень скоро я на самом деле пожалую к нему в гости. Вначале он был поражен, даже покраснел, и я, надо признаться, подумал: быть может, он так щедр на приглашения, поскольку знает, что их никто не примет. Постепенно он пришел в себя настолько, чтобы заговорить. "Вы собираетесь в Иерусалим, действительно?" — спросил он, заикаясь от возбуждения. «Да», — ответил я еще с опаской, ощупывая кончиками пальцев папку "Путешествие в Палестину", которую я держал у самого сердца, — сейчас она показалась мне мягкой и очень приятной на ощупь. "Да, — повторил я уже намного увереннее, я все еще говорил от первого лица, потому что не знал, как отнесется ко всему этому Линка, — в Венеции 1 сентября я сажусь на корабль, — я достал из кармана бумажку и прочитал название: "Крити Зоракис". Услыхав, он вскочил, схватил меня за руку, за запястье, словно по биению пульса хотел проверить, говорю ли я всерьез или все же шучу, и, когда вновь обрел дар речи, торжественно произнес: "Почту за честь принимать вас в Иерусалиме!" Я благосклонно кивнул, причем, заметь, мы все еще говорили только о моей поездке, словно я был один. Но тут он засуетился и с нескрываемым волнением спросил: "А госпожа, она тоже поедет?" Мне было странно слышать, что он величает Линку «госпожа», и странно видеть его волнение, потому что, хотя он и влюбился в Линку еще до того, как увидел ее, но еще не знал, что он влюблен в нее и после встречи, поскольку она лишь…
— Браво, отец. Да, только повод. Мы были не более чем поводом для той страсти, которая владела им с незапамятных времен, которую он принес с собой в мир, быть может, еще из материнского лона. Да, дорогой отец, это моя главная мысль, и я от нее ни за что не откажусь…
