Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

Меня мутило. В который раз за сегодняшний вечер накатил беспричинный страх. Он шел волнами, из разверстой пасти двери, к которой подбиралось, подкрадывалось то, что или убьет меня, или дарует бессмертие. Это было как-то связано с комнатой: яблоко выросло, воздух исчерпался, и стены угрожающе затрещали. Я был сразу утопленником (сорочка на голове), висельником, задыхающейся жертвой газовой камеры, стены которой опускаются ей на голову, младенцем, покидающим обжитое материнское чрево — свой последний заслон от жестокого мира. Я уже слышал чьи-то стоны (не свои собственные), различал смрад, что-то вязкое и засасывающее под ногами. И вот тогда-то, в этот самый миг, зеленый плод прорвал, как тонкую пленку, стену камеры, и человек в черном пальто с яблоком в пол-лица явился за своим котелком. Судорожно хватая воздух, прижимая Жужу к себе, я отпихнул эту черную штуку, и человек, встряхнув хорошенько (ни капли крови) свой головной убор, нахлобучил его на голову. Затем он поклонился, то ли насмешливо, то ли уважительно, и ушел, аккуратно прикрыв за собою дверь. Страх отпустил меня, камера моя разлетелась, яблоко, уносимое загадочным владельцем, оставило меня в покое. Мне стало легко и радостно; такое упоение я чувствовал только ребенком, когда карусель, отрываясь от земли, одним махом порывала мирские связи и проносила меня вертикально, спиной к небу, над бледными лицами испуганных родителей. То, что мешало мне жить и дышать, осталось внизу, на земле, исчезло навсегда за подшивкой котелка черного человека. Мешок, где спрятаны песни, развязался. Мне отчаянно вдруг захотелось пармезана. Говорят, пармезан — это последнее, что попросил Мольер перед смертью. Гоголь за один присест мог умять чуть ли не ведро спагетти с тертым пармезаном. Наверное, такие неистовые желания бывают только у писателей, да еще у беременных (впрочем, разница небольшая); я в некотором смысле был и тем и другим.

Да, красный мяч. Тут самое главное, как они появились — девочка с мячом. А появились они — сначала мяч в ореоле желтой подскакивающей листвы, затем синий бумажный пакет, затем еще один, покрасивее, лиловый со звездами, затем холеная кошка в малахитовом ошейнике, затем ее хозяйка в точно таком же, и только за нею девочка. Процессия, впрочем, сразу же поредела — малахитовые дамы свернули в сторону аптеки, синий пакет напоролся на аккуратно остриженный куст и устало испустил дух, а лиловый со звездами, лихо перемахнув через отошедшего в мир иной товарища, устремился за стрекочущим вниз по проспекту трамваем. Остались девочка и мяч: мяч красный, девочка — разных оттенков желтого. Мяч, обогнав девочку на пару звонких подскоков, летел впереди, ловя солнечную рябь и тут же ее теряя, словно перекидываясь солнцем с кем-то невидимым и столь же быстрым, как он сам. Девочка, утаптывая коричневыми сапожками асфальт, едва поспевала за беглецом. Она была в сливочно-желтой шляпе, длинноволосая, почти рыжая.

Я ослабевшей старушкой ползла вверх по проспекту, разглядывая солнечные блики в окнах и витринах — пойманные и свободные, а увидев бегущих, совсем остановилась. Было много солнца, и листьев, и теней на дороге — слишком много всего для меня одной. А тут еще красный мяч, и девочка за ним следом. В тот момент я почему-то была уверена, что их выдумали специально для меня, что эту погоню с каким-то умыслом мне показывают. Вот они приблизились, летя на всех парах, вот пронеслись мимо. Я еще немного постояла, что-то обдумывая, и понеслась вслед за красным мячом, и никогда больше не останавливалась.

Не знаю, как вышло, что Червяк ничего стратегически важного в моей голове не нарушил. Удар был смазанный, как и сам Грима, и весь его склизкий, востроносый мирок. Правда, у меня теперь полтора уха вместо двух, но это в иных обстоятельствах даже упрощает жизнь и скрашивает невыносимую легкость бытия.

Я пришел в себя от хлюпающего звука, будто кто-то босиком шлепает по лужам. Закутанный в Жужино лоскутное одеяло, с Жужиной подушкой под головой, я лежал на Жужиной кровати. От непривычной легкости внутри — щекотная невесомость — мне стало необычайно весело. Я вспомнил сказку про Машу и медведей, но тут радостный поток мыслей оборвался: я увидел кровавую лужу, нащупал перевязанное ухо и ощутил саднящую боль во всем теле. Именно лужу — не было больше крыльев. Жужа исчезла. Источником хлюпанья оказался успевший скинуть свои бело-зеленые ризы Улитов. Засучив рукава, согнувшись в три погибели, он, как старательный юнга, драил залитый кровью пол.

— О, слава богу, очнулся! — сказал он, деловито отжимая над ведром бурую половую тряпку. Его руки с тонкими пальцами покраснели, под ногтями алели траурные полоски.

— Где Жужа? — Голова гудела невыносимо. Левого уха я не чувствовал.

— Послушай, нам нужно разработать правдоподобную версию, на случай чего. Ну, ты понимаешь. Я, разумеется, буду молчать, — торопливо добавил он, утирая пот. На лбу осталась смазанная красная линия.

— Не знаю, о чем ты. — Каждое слово давалось мне с неимоверным трудом. — Где Жужа? И где Червяк?

— Старик, мы же друзья. Я все понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Все. — Подмигнув мне, он склонился над ведром. — Никто никогда не узнает. На то ведь и дружба, чтобы люди друг другу помогали, правда ведь? Сегодня я тебя спас, а завтра, глядишь, и ты мне поможешь.

— О чем не узнает? Что ты несешь? Где Грима?

— Какой к черту Грима? Послушай, ну к чему эти разговоры? Мы взрослые люди, понимаем, что здесь произошло. Ты, конечно, не хотел ее убивать. Всякое в жизни бывает, иной раз в такие обстоятельства попадаешь, что… Мне ли этого не знать?

— Что ты несешь? Я убил Жужу?

— Ну не я же! Прекращай истерику. Я же сказал: никто никогда не узнает. Я так следы замету, комар носа не подточит! Вот только покончу с этой лужей… Бип и вся честная компания дали деру, а больше ее в этом городе, считай, никто не знает. Кроме многочисленных, обманутых в лучших чувствах работодателей, которые сентиментальностью никогда не отличались. Родственников у нее нет. По крайней мере таких, кому ее судьба не до одного места. Никто ее не хватится. Ее, считай, и не было вовсе. — И он захлюпал тряпкой по мелеющим красным озерам. — Да, такие вот пироги. Был человек — и нету. О времена, о нравы!

— Заткнись! — слабо огрызнулся я. — Где она? Куда ты ее дел?

Я попробовал приподняться, но невидимые шаманы в затылке зашевелились, заелозили, забили в бубен, в пароксизме камлания едва не разорвав и его, и мою голову в клочья.

— Принц, что вы учинили с мертвым телом? — хмыкнул Бригелла. — «Заткнись», «куда дел» — хорошенькое обращение! Я его спасаю, а он — черная неблагодарность! Я, что ли, виноват, что некоторые порхают по жизни, нигде надолго не задерживаясь? Живут быстро и быстро мрут, стряхнув на воду пепел сигаретки? Мир ловил ее, но не поймал — тоже мне, странствующий рыцарь! Девочка-виденье! Дурында с комплексом Мэри Поппинс! Улечу, говорит, когда ветер переменится. Вот и улетела! Скатертью дорожка!

Я беспокойно зашевелился.

— Сиди смирно. А то опять закровянишь тут все вокруг. Между прочим, если ты заметил, я тебе сделал перевязку. У меня в школе по ОБЖ была пятерка. Единственная пятерка в аттестате. И вообще, я глаголю истину, старик, пойми ты это наконец. Умерла, ну так что же? Все мы когда-нибудь умрем. И не вини ты себя. Все к этому шло, дружище. Хэппи-эндов с такими разлетайками, как твоя Жужа, не случается.

— Я никого не убивал. Сколько можно объяснять? Где она?

— Никого так никого. Оки-доки. Кто бы был против? Несчастный случай, разве я не понимаю?

Заметив мой пристальный взгляд, он с сомнением добавил:

— Ладно, скажу, а то ведь не отстанешь. Жужа твоя в укромном тихом местечке, где ее никогда не найдут. Для любительницы Сковороды в самый раз. Ей понравится, дружище.

Поняв намек, я удивился его расторопности. Сколько времени я провалялся в отключке?

— Я тебе не дружище. И я никого не убивал. Это сделал Грима. Это он меня огрел. Нужно его найти…

— Ага, и линчевать. Слушай, это просто смешно и, извини меня, по-моему, гнусно вешать свои грехи на этого блаженного.

— Я его видел, мы дрались…

— Ну, и как он здесь очутился? Кто его впустил? Жужа, которую от одного его вида тошнило? И где он теперь? Где этот хливкий шорек, по какой наве пыряется? Пока что я вижу только тебя, измазанного кровью, с безумным взглядом и мотивами для преступления налицо.

— Я не знаю, как. Может, она его впустила, может, он сам влез… Он ударил ее той же штуковиной, что и меня.

— Какой штуковиной?

— Не знаю, такая… похожа на огрызок трубы.