Я вовсе не была легковерной дурочкой. Я понимала, что меня заставили торговать своим телом и что львиную долю заработанных денег я отдаю Бекко. А с течением времени, когда недели в «номерах» Фреды и Бекко превратились в месяцы, а затем и в годы, я также поняла, что эти деньги не идут на оплату лечения Руби. Никаких счетов из больницы вовсе не было, хотя в лицо этому факту я решилась посмотреть еще очень не скоро. Я поставила перед собой цель и шла к ней в полной уверенности, что Руби окрепнет и настанет день, когда я вернусь с работы и засну рядышком со своей девочкой.
Не могу вспомнить день, час, минуту, когда я вдруг прозрела, когда мне открылась страшная правда: я больше никогда не увижу Руби. Не могу вспомнить, во что я была одета или кого обслуживала тем вечером. В моей ситуации открытие было неизбежно, как потеря молочного зуба: шатаешь его, шатаешь — и однажды выдергиваешь. Вот только на месте выпавшего молочного зуба, как известно, появляется новый…
Поскольку недельный заработок я оставляла в магазинах, то приходилось выкручиваться. Я прикарманивала купюру-другую при расчете с клиентами или предлагала дополнительные услуги — за дополнительную плату, чего остальные девочки себе никогда не позволяли. Мне не пришлось бы подворовывать у Фреды и Бекко, будь я поаккуратнее с деньгами, но мне так нужно было чем-нибудь притупить боль, чем-нибудь порадовать себя, чтобы хоть на минуту забыть о череде потных мужских тел, через которые я проходила каждый вечер. Вдобавок Мэгги просто бредила Калифорнией, и мне до смерти хотелось поехать вместе с ней. А значит, надо было копить деньги — на Калифорнию и чтобы Руби ни в чем не нуждалась, когда выздоровеет и вернется ко мне.
Бекко не только не перестал надзирать за мной — наоборот, буквально таскался по пятам. Я все думала, что он не прочь оказаться на месте клиента, — и ошиблась. Рискнув предложить ему секс, я схлопотала затрещину — между прочим, единственный случай, когда он поднял на меня руку, — и с тех пор глаза-бусинки уже не следили за мной, а стали частью меня. Бекко прилип ко мне намертво, не отпуская даже в снах.
Он и за другими девочками, за иностранками, следил, но по-другому. Казалось, он держит каждую на поводке, и если ремешок лопнет, если девочка сделает хоть шаг за порог дома, то ее немедленно вышвырнут, а куда — известно одному Бекко. Опять же, я совсем не дура, но до меня не сразу дошло, что девочек, которые почти не знали языка — уроженок Сербии, Албании или где там еще Бекко собирал свой урожай, — держали чуть ли не насильно. Либо им не хватало воли найти более достойный заработок. Лишь осознав это, я поняла и другое: мы с Мэгги играли роль приманки, подсадной утки, единственно возможной сцепки с внешним миром.
Норрис умер. Мой первый клиент в тот премьерный вечер с Мэгги, он стал одним из постоянных. Фреда и Бекко закрывали глаза на его скупость, чтобы не потерять давнишнего и надежного клиента, который никогда не обижал девочек. Однажды я нашла его мертвым, а Фреде с Бекко не сказала. Делала вид, будто регулярно хожу к Норрису и получаю жалкие полторы сотни, а на самом деле обслуживала юриста в его шикарной лондонской квартире — за плату вдвое большую. Обман сходил мне с рук, пока я не слегла с гриппом и к давным-давно мертвому Норрису не отправили Мэгги…
И тогда разразилась буря. Тяжелый дух секса, поспешного и отчаянного, яростного и безмолвного, пропитал ночь, как груда грязного белья — ванную девочек-иностранок. Я втягивала его с каждым вдохом — смрад немытой мужской плоти, слой за слоем поверх тонких девичьих тел.
— Ты кретинка, Милли! Ты что творишь?! — Залепив мне пощечину, Мэгги раздвинула окровавленные, истерзанные бедра. — Я прихожу, а Норрис-то, оказывается, умер. Пришлось на улице клиента подцепить, и меня семеро отодрали. А кто виноват?
Она набросилась на меня, и колотила, и плевала в лицо, и я тоже ударила ее, а потом просто выла, пока она возила меня по полу. Клоки волос и лоскуты одежды летели во все стороны; мы разбили единственный телевизор во всем доме, прежде чем Бекко растащил нас и выволок Мэгги из комнаты. Он вселил в меня уверенность, что победа осталась за мной. Вселил уверенность, что он любит меня больше всех. Вселил уверенность, что я самая лучшая. Вселил уверенность — несколько часов спустя, на рассвете, когда я спустилась на кухню, — что Мэгги, скрюченная на бетонном полу кладовки, вовсе не мертва. Вселил в меня уверенность, что кровь на ее виске случайно попала туда с бедер, что Мэгги вовсе не убили и не зашвырнули, как куль, в кладовку. Мэгги не дышала, не отвечала мне, а я все трясла и трясла ее, все пыталась нащупать тиканье пульса в ее безжизненном теле.
И вот как все было. Когда Бекко избавил меня от бешенства Мэгги, я сразу легла. У меня был грипп. Я знала, что Мэгги постепенно остынет. Проснулась я в пять утра, с первыми проблесками зари, — и увидела пустую кровать Мэгги. Ломота во всем теле заставила меня выйти из спальни за водой и парацетамолом, который Фреда держала где-то на кухне. Потому я и наткнулась на Мэгги в кладовке. Совершенно потрясенная, я плелась к Фреде — уж она-то знает, что делать! — когда входная дверь затрещала под ударами и снаружи громыхнуло диким ревом, словно сам дьявол явился из преисподней.
Животный страх в одну секунду загнал меня на чердак. В следующую секунду дом наводнили люди, которые ломились в дверь.
Полицейские. Это была облава. Я слышала, как они рассыпались по всем трем этажам, слышала их хриплые голоса, а следом — вопли разбуженных девочек-иностранок. Когда добрались до чердака, я уже спряталась. Повезло: в непроглядной темноте, в дальнем углу чердака я обнаружила — свалившись прямо в нее — яму, полную воды. Как только два фонаря в руках полицейских осветили сводчатую конуру, я набрала полные легкие воздуха и нырнула под воду.
Так рыба, должно быть, видит свет луны, как я видела размытые желтые пятна, мечущиеся над поверхностью воды. Легкие молили о воздухе, а я беззвучно молилась, чтобы меня не выдало бульканье пузырей. Три года беспросветного насилия научили меня, сцепив зубы, терпеть, пока клиент исследует каждую клеточку моего тела, прикидывает, куда бы и что бы воткнуть. Собрав в кулак всю свою выдержку, я медленно запрокинула голову и приподняла лицо, чтобы одни ноздри торчали над водой. Откуда эта вода вообще здесь взялась? Господи — еще одна молитва, — хоть бы не из канализации. Несмотря на полные уши воды, я слышала командные окрики полицейских, прочесывающих каждый угол.
Свет фонарей исчез, и голоса стихли, и долгие, долгие минуты — клянусь, я была уверена, что прошли сутки, — дом кряхтел и скрипел только от собственной дряхлости. Наконец я выбралась из ямы и раскисшей медузой поползла вниз по лестнице. Тишина меня оглушила. И поразила. Я прислушалась: ничего. Ни визгливой брани девочекиностранок, ни ответного щелканья хлыста Бекко, ни жужжания звонков на другой половине дома, куда девочек вызывали клиенты. Мы с Мэгги привыкли к какофонии борделя, хотя вход в ту часть дома для нас был закрыт. Если не считать общего сбора за обеденным столом, наша с Мэгги жизнь протекала отдельно.
Я попыталась выпрямиться, не смогла — спина окостенела от холодной воды — и поплелась по темному дому. Прежде всего завернула в кабинет Бекко. По нему будто смерч прошел. Будто его хозяин в спешке собрался и уехал, а обо мне забыл. Со стола исчезли все бумаги. На месте штабеля коробок темнел квадрат ворса чище и новее, чем весь ковер. Я обошла стол и опустилась в кресло Бекко. Здесь он сидел, подсчитывая мои деньги. Я выдвинула ящик стола. Ничего, кроме резинки — такими Бекко перетягивал пачки купюр — и колпачка от ручки. Вытянув ноги, я зацепила хозяйственную сумку, и, когда встала с кресла, сумка поехала вслед за моей ногой. Я отпихнула ее — оттуда что-то выпало. Небольшая коричневая книжечка. Чей-то паспорт, не замеченный полицией.
С находкой в руке я двинулась дальше по коридору, оставляя за собой мокрый след. Я продрогла до костей, хотела сменить ночную рубашку на что-нибудь сухое, как вдруг… уловила скулеж. Тоненький мышиный писк и фырканье. Я сделала шаг, другой навстречу звукам, и в конце концов оказалась в крохотной комнатушке под самой крышей на половине девочек-иностранок. Хотя у меня не было никакой уверенности насчет того, чья это половина. К тому моменту у меня вообще ни в чем не было уверенности. Я твердо знала только одно: если не хочу попасть в лапы полиции, нужно сматывать отсюда удочки, и не мешкая.
Я нашла ее в шифоньере. Я смеялась и плакала, на грани истерики, на пике чувств, несовместимых, как вода и масло. Скрюченная точь-в-точь как Мэгги в кладовке, эта крошка все-таки была живая, она жалобно хныкала и звала свою мамочку. Меня звала.
— Ах, она нехорошая, Фреда! Вот где она тебя все это время прятала!
Упав на колени, я гладила ее ладошки, щекотала пяточки. Вокруг ротика у нее засох малиновый ободок — должно быть, поили газировкой, — волосы слиплись от остатков каши. Она была в памперсе, не по возрасту маленьком — по нижнему краю он растер ей кожу до волдырей. Я подхватила кроху на руки и пристроила у себя на бедре. От нее пахло мочой и скисшим молоком. Я полюбила ее с первой секунды, и она тоже сразу полюбила меня, хоть и не понимала ни единого моего слова.
