И у него не получалось. Для начала нужно было не дать ей об этом догадаться, и ради этого он пустился на ласки еще более изощренные, откладывая и откладывая, пока все ее возбуждение не сошло на нет.
— …Майкл, с тобой все в порядке?
— Господи, я не знаю; похоже, я просто не могу… просто не могу настроиться, вот и все.
— И ничего удивительного, — сказала она. — Учитывая, как я вломилась со всем этим в твою жизнь. Давай просто переждем немного, ладно? А потом снова попытаемся.
Но и в полночь, и позже они все еще пытались. Не получалось ничего. Они превратились в пару тружеников, занятых сложной, обреченной на провал работой, приносившей им только разочарование и усталость. А в промежутках, сидя в темноте без сна, они курили и находили утешение в рассказах о себе.
Да, в Вассаре ей, итальянке, приходилось нелегко. Даже и в «Ковард-Маккан»[62] ей, итальянке, приходится нелегко, потому что кое-кто, похоже, считает, что итальянка обязательно должна быть распутной барышней, все время пребывающей в поиске новых любовных приключений. Порой ей кажется, что в ее жизни вообще ничего хорошего не было, пока она не встретила Боба. Или не надо этого говорить? Ничего, что она рассказывает ему про Боба?
Конечно ничего; было бы глупо о нем не говорить. Они же оба прекрасно понимают, что происходит.
А кроме того, они оба понимали — и слишком даже хорошо понимали, что на самом деле здесь не происходит вообще ничего.
Ну, он до сих пор не понял, что было не так в его браке, — может, никогда и не поймет, а может, вообще ни про какой брак ничего понять нельзя, — хотя, наверное, это было как-то связано с деньгами его жены. Про эти деньги долго рассказывать, и, даже если он расскажет, вряд ли проблема станет понятнее; в любом случае неужели ей не скучно все это слушать?
Мэри было не скучно, и, выслушав, она заявила, что он молодец, что занял такую принципиальную позицию и что столько лет твердо ее держался. Такого принципиального человека она, наверное, еще никогда не встречала.
Да ладно, черт его знает; может, если бы он согласился жить на эти деньги, они оба были бы счастливы, да и Лаура тоже; может, ему даже удалось бы больше всего напечатать.
Но тогда, сказала Мэри, он стал бы совсем другим человеком. Он не смог бы остаться самим собой, если бы отбросил эту свою принципиальную неподкупность. А кроме того, если бы он не был тем, кем он был, она сама бы не оказалась сейчас здесь.
И Майкл решил, что эта мысль не лишена изящества, — Мэри знала, как сделать комплимент, поэтому он взял у нее сигарету и затушил ее в пепельнице вместе со своей. Потом он неспешно поцеловал ее несколько раз, бормоча ее имя и повторяя, что она очень красивая, а потом снова принялся ласкать и гладить ее. Она так и сидела рядом с ним на кровати, пока его руки не убедили ее, что на этот раз все получится; тогда он дал ей повернуться, подтянуть ноги и лечь на спину. Но и на этот раз они не продвинулись ни на йоту.
На следующий день, нервный и невыспавшийся, он попытался успокоить свой стыд тем, что долго и без всякой цели гулял с Мэри Фонтаной по Гринвич-Виллидж. Она шла, приникнув к его руке, и время от времени приятно ее сжимала, но говорить приходилось в основном ему, и все свои обворожительные реплики он произносил в безжизненной, утомленной манере, отдаленно напоминавшей тон Хамфри Богарта. Если он не может стать для нее мужчиной, то, по крайней мере, разыграет особенного персонажа.
Впрочем, когда они пришли в «Белую лошадь», он бросил ее развлекать. Там он был способен только на то, чтобы отметить еще раз, какая она красавица, с этой ее длинной шеей, темными глазами и прелестным ртом; казалось, что пиво и вечерний свет специально сговорились, чтобы сделать ее настолько желанной, чтобы его несчастное сознание уже не смогло это перенести.
Но у них еще было время — оставалось добрых полнедели, и он знал, что губительнее всего — перестать надеяться раньше времени.
Когда они вернулись домой, она выступила с робким предложением, отказаться от которого было невозможно: «Хочешь, пойдем вместе в душ?» — и в душе она была великолепна. Он мог весь оставшийся вечер не отрываясь смотреть на то, как кивали и покачивались ее небольшие гордые груди; пока она намыливалась и смывала с себя пену, его завораживал один только вид ее чудесных ног, почти смыкавшихся сверху: это манящее пространство между ними шириной в два-три пальца было заполнено завитками волос, как будто природа имела в виду сделать ее женщиной более несомненной, чем все остальные.
О господи, если ему суждено когда-нибудь овладеть ею, то это произойдет сейчас. И он все меньше сомневался в том, что это произойдет, когда они принялись вытирать друг друга полотенцами.
— Сейчас, — бормотал он. — Давай сейчас, девочка…
— Да, — отвечала она. — Да…
Потребность в объятьях едва не лишила их способности к передвижению, однако они преодолели расстояние до кровати и легли, готовые к слиянию, которое поставит наконец все на свои места.
Но нет. Ничего не вышло. Ничего не вышло и на этот раз. Но едва ли не хуже всего было то, что у него истощился запас извинений: он не знал, что ей сказать.
Впрочем, и на этот раз они до поздней ночи не прекращали своих попыток.
— …Девочка, а ты не могла бы немножко меня потрогать? Пальцами.
— Здесь, ты имеешь в виду? Так?
— Нет, выше. С обеих сторон. Обеими руками. Да, да, так. Только не так сильно. Да, да, хорошо. Вот так хорошо…
— Ты чувствуешь… у тебя… я все правильно делаю?
— Ладно, не бери в голову, дорогая; все ушло. Я снова не смог…
В конце концов она сказала:
— Это я, наверное, виновата. Наверняка это моя вина.
— Перестань, Мэри, это глупости. Не говори так.
— Но я правда думаю, что так оно и есть. Думаю, ты на самом деле презираешь меня за то, что я здесь, а не с Бобом, и я, наверное, тоже себя презираю.
— Бред какой-то, — сказал он. — То, что ты здесь, — это великолепно. Мне нравится, что ты здесь. Мне бы и в голову не пришло презирать себя, если бы я мог… ну, если бы все у нас получилось; и у нас еще получится.
И они еще какое-то время обсуждали две эти точки зрения, но так ни к чему и не пришли, пока Мэри не сказала, что ей пора спать, потому что завтра многое предстоит сделать.
Все утро она была в городе, покупала одежду и разные другие необходимые для свадьбы вещи; потом она вернулась, переоделась в новое платье и ушла проследить за тем, что происходит в ее старой квартире.
В тот день он долго пробыл один, и у него было предостаточно времени для бессмысленных, то и дело возвращающихся к одному и тому же размышлений об импотенции. Интересно, а у других это тоже бывает? А если бывает, то почему люди никогда об этом не говорят — разве что в шутках? А что девушки — смеются они над этим? Сплетничают об этом между собой? А как они это воспринимают? С презрением и отвращением? И что от этого помогает? Может, хватит сказанного в нужный момент слова или взгляда, или достаточно просто вовремя выпить, или нужно годами докапываться до самых корней проблемы с помощью психоаналитика?
И только когда она вернулась вечером и они сели выпить, Майкл почувствовал, что его захватила новая отчаянная идея: если причиной всего этого является какой-то непостижимый сексуальный сбой, то помочь преодолеть его сможет приток любви.
И он начал говорить Мэри Фонтане, что он любит ее, что он безнадежно влюбился в нее ровно в тот вечер, когда первый раз увидел ее у Боба, что он все время думал о ней и что одна мысль о ее скором замужестве едва не сводила его с ума, — так страстно он ее хотел.
— Понимаешь, Мэри? — заключил он. — Теперь ты можешь меня понять? Я люблю тебя, вот и все. Люблю.
Она явно смутилась и, залившись приятным румянцем, уставилась в собственный стакан, но ему было видно, что его слова доставили ей и некоторое удовольствие. Даже если ничего другого из этого не выйдет, то как минимум вопрос о презрении к себе можно было считать закрытым. Она, конечно, может с легкостью уклониться от каких-либо ответных признаний — в конце концов, появившись у него на пороге несколько дней назад, она ни на что такое не претендовала, — но даже и в этом случае в каждом их действии сквозила теперь невиданная доселе любовная нежность.
Но что самое удачное, Майклу удалось спасти самое для себя важное. Если по отношению к мужчине, у которого не встает, можно было по праву чувствовать презрение и отвращение, то ощутить то же самое по отношению к мужчине влюбленному было не так просто.
— Послушай, Мэри, — сказал он. — Я вовсе не хотел тебя смущать. Я просто подумал, что нам обоим будет лучше, если ты узнаешь правду. Я бы обманывал тебя, если бы не сказал всего этого.
И он подумал, что в его голосе слышалась теперь какая-то подспудная уверенность: отчаяние отступило. Любовь явно пошла ему на пользу.
