— Это было бы хорошо.
— Конечно, хорошо. Лучше и быть не может. Говорят, что арестантов на несколько дней отпускают на похороны отца или матери. Может, и его отпустят. Хоть кадиш на моей могиле прочитает.
— Что ты, бабушка, говоришь?! — воскликнул я. — Я не хочу, чтобы он читал на твоей могиле кадиш! Не хочу!
— Ах ты, мое сокровище, ах ты, мой умница, — пропела бабушка. — Что поделаешь, если в отмеренный срок каждый должен уйти в мир иной. Господь ни для кого исключение не делает, ибо человек и рождается для смерти.
— А я с ним не согласен! — выпалил я, как будто речь шла о моём однокласснике — зазнайке Менделе Гибермане. — Не со-гла-сен!
— С кем?
— С твоим Богом. Ты хорошая, мы с мамой и тётушками попросим Его, и Он обязательно сделает для тебя исключение. Вот увидишь, сделает.
Бабушка вдруг расплакалась. Слёзы текли по её лицу, как струйки воды по оконному стеклу в осенний дождь, и она прикрывала щёки морщинистыми руками. Неожиданно бабушка Шейна резво встала со своего подгнившего трона, подошла ко мне и стала гладить мои чёрные, давно не стриженные вихри.
— Когда станешь старым-старым, ты поймёшь, что каждый, хочет он или не хочет, должен сделать эту работу.
— Какую работу?
— Умереть, — спокойно сказала бабушка. — Тяжёлая работа, но избежать её ещё никому не удалось.
— Когда я с бабушкой Рохой пойду в синагогу, обязательно попрошу за тебя. Обязательно!
— Ах ты, ах ты, мой ангел, мой заступник!
Как ни упрашивал бабушку Шейну дед Шимон, как ни настаивали родные на том, что ей следует, не мешкая, ехать в больницу в Каунас, она ни за что не соглашалась это делать. Говорила, что, если уж ей на самом деле пришла пора навсегда распрощаться со всеми своими близкими, она хочет уйти целёхонькой, без всяких разрезов и швов на теле.
Держалась бабушка Шейна стойко, не жаловалась, ни с кем не вступала в разговоры о своих болезнях, полдня хозяйничала на кухне, кормила Шимона, а после обеда незаметно уходила в рощицу, садилась на пень и, закрыв глаза, слушала, как приветливо цвенькают на деревьях птицы и благодушно шумят листья. Иногда из дома выбегали дочери, чтобы задать ей какой-нибудь хозяйственный вопрос, а главное, убедиться, что мама ещё жива.
Стал и я из жалости приходить к ней чаще, чем прежде, и хвастать своими школьными успехами — мол, уже свободно читаю, могу писать собственную фамилию и многое другое, складывать и умножать числа.
— Молодец! Но всё-таки ты ко мне неспроста зачастил, — слабо улыбалась она. — Мама заставляет? Жалеешь бабушку?
— Нет, нет! — выпалил я и тут же исправил свою ошибку: — Жалею. Я всех жалею.
— Ах ты, обманщик, ах ты, хитрец! Не надо меня, Гиршеле, жалеть. Вот сижу и думаю — ведь могла же я родиться липой. Липы живут долго. Шумела бы весной листьями, одевалась бы зимой в снежную шубу, не боялась бы никаких болезней, но тогда у меня не было бы вас. Не было бы тебя, твоей доброй мамы, твоих тётушек и твоего дедушки Шимона с его шилом, молотком и шпильками во рту. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал я, не решаясь ответить иначе.
— Если ты сейчас меня и не понял, это не беда, когда-нибудь поймёшь. Только у дураков не хватает времени для того, чтобы что-то в жизни понять, — успокоила меня бабушка Шейна, и мне показалось, что она выглядела не больной, а просто усталой и задумчивой. — Побыл со мной, и ладно. Пока я тебе совсем не надоела, ступай делать уроки, а я ещё посижу.
На прощание я чмокнул её в дряблую щёку, а она осталась сидеть на своём пне и смотреть на липу, в гуще зеленеющих ветвей которой ликовала какая-то пичуга.
— Цви, цви, цви, — звенело в роще.
Вечером тетушка Фейга под весёлый щебет не той ли самой птички нашла бабушку Шейну в липовой роще мёртвой.
Её похоронили, как бабушка и просила, на холме, рядом с моим братом Борухом. Рабби Элиэзер напомнил всем, что на камне грех высекать другие имена — мол, ни в Торе, ни в другой нашей священной книге не говорится, что это можно делать, а раз ни слова там об этом не сказано, значит, нельзя.
Всё остальное было выдержано в полном соответствии с Торой — и кадиш, и слёзы, и слова утешения.
Не хватало только Шмулика, которого тюремное начальство не отпустило из колонии даже на день.
Мама всё время держала дедушку Шимона под руку. Дед не торопился уходить, как будто врос ногами в землю, глядел ослеплёнными горем глазами на свежую глиняную горку и хрипло повторял:
— С кем прожил жизнь, с тем надо бы и умереть… — Он втянул в лёгкие воздух, отдышался и, подозрительно шмыгая своим большим носом, продолжал причитать: — На старости надо одновременно умирать. Зачем Господь разлучает пары, которые столько лет прожили вместе в мире и согласии? Зачем Он забирает нас поодиночке?
Никто из родственников деду Шимону не ответил. И рабби Элиэзер не разомкнул уста.
Все подавленно молчали.
— Может быть, Он потому нас разлучает и забирает поодиночке, что сам холостяк, — не унимался дед Шимон. — Вечный холостяк.
Кощунственное замечание повисло в воздухе чёрной тучей и не скоро растаяло между надгробьями.
Кто-то из провожающих негромко прыснул и быстро прикрыл рукавом рот, кто-то замахал на богохульника Шимона руками. А мама толкнула его в бок, и он, несчастный, пристыженный, медленно поплёлся от могилы к воротам.
Над кладбищем во всю мощь светило весеннее солнце. Казалось, сами небеса своим сиянием пытаются хоть как-то рассеять беспросветный мрак отчаяния, который объял безгрешную душу осиротевшего деда Шимона.
7
1938 год, начавшийся двумя смертями, ушёл в небытие без дополнительных потрясений и достойных какого-либо упоминания событий. Жизнь в Йонаве текла по старому, проверенному руслу и, как полноводная Вилия, по выражению бабушки Рохи, по-прежнему была нашей общей поилицей и кормилицей. Никто никого не убивал, не увечил, лавки не грабил. Евреев, слава Богу, на свет Божий родилось больше, чем умерло, и они, лишь бы не сглазить, по численности уже не только сравнялись с иноверцами, но даже обогнали их. Недаром домовладелец реб Эфраим Каплер, который больше всего в жизни ценил спокойный непрерывный сон, называл наше уютное местечко на немецкий манер Идиштадт — Еврейград.
Мой отец уставал каждому доказывать, что Йонава — это, пожалуй, лучший пример того, как должны и могут сосуществовать и уживаться представители разных народов. Он утверждал, что мир спасут не перевороты, не кровавые революции, не войны, а каждодневная честная работа. Когда человек работает, ему и в голову не придёт свергать какого-нибудь короля-правителя, чтобы взамен победители, как это чаще всего бывает, вручили бразды правления такому же тирану, не останавливаясь перед пролитием крови невинных.
Работы у отца и Юлюса в благословенном Еврейграде, слава Богу, было много, и оба никакими делами, не имеющими прямого отношения к шитью, не интересовались, не жалели себя, а вкалывали с утра до вечера. Может, поэтому даже их, совершенно равнодушных к новостям, встревожили слова хозяина пекарни Хаима-Гершона Файна:
— Чует, господа, моё сердце: скоро в Европе начнётся большая бойня! Как бы и нам с вами в Литве тумаков не надавали, — сказал Хаим-Гершон, который, по совету покойного реб Ешуа Кремницера, стал шить всю свою одежду не у Гедальи Банквечера, а у бывшего кавалериста Шлеймке Кановича.
Хаим-Гершон Файн вообще был личностью весьма приметной и, по местным меркам, крайне осведомлённой в том, что творится за пределами полусонного Еврейграда. Оборотистый реб Хаим-Гершон выпекал не только субботние халы, сладкие булочки, усыпанные корицей и нашпигованные заморским изюмом, ханукальные пирожки, но и самые горячие мировые новости. Каждый покупатель бесплатно получал их как бы впридачу к удивительно вкусным мучным изделиям. Свои горячие новости Файн извлекал не из докрасна раскалённой просторной печи, а из купленного во временной столице Каунасе голландского трехлампового приёмника той же самой марки, каким пользовался арестованный Шмулик Дудак.
— В начале прошлого года Германия скушала, как сдобную булку, ни в чём не повинную, беззащитную Австрию. Никогда не отличавшиеся отвагой австрияки сдались на милость победителям без всякого сопротивления. Да что там без сопротивления — капитулировали, я бы сказал, не без удовольствия, под вальсы и восторженные крики «Хайль, Гитлер!».
— Прошу вас, реб Файн, минуточку помолчите, пока больше ничего не рассказывайте. Я не могу примерить рукава, когда вы всё время вертитесь и размахиваете руками.
— Как тут, реб Шлейме, устоишь на месте, когда в наши дни в самом центре Европы происходят такие безобразия! Германия наглеет на глазах. В прошлом году при полном бездействии других стран немцы поставили на колени Австрию, а в недалёком будущем, может быть, и наша с вами, хе-хе-хе, вооружённая до зубов родная Литва падёт к их ногам.
