Через три часа, когда я спустился в яму, размел землю и открыл крышку, жилец открыл чемоданы. Они были набиты бумагами. Я спросил, что это. Он написал: «Я потерял сына». — «Потеряли?» Он показал левую ладонь. «Как он умер?» — «Я его потерял до того, как он умер». — «Как?» — «Я ушел». — «Почему?» Он написал: «От страха». — «Какого страха?» — «От страха его потерять». — «Вам было страшно, что он умрет?» — «Мне было страшно, что ему предстоит жить». — «Почему?» Он написал «Жизнь страшнее смерти».
«А что это за бумаги?»
Он написал: «Все, что я ему не сказал. Письма».
Честно говоря, я не знаю, что тогда понял.
Я вряд ли догадался, что он мой дедушка, если только самым краешком мозга. И точно не связал письма в его чемоданах с конвертами в бабушкином комоде, хотя и следовало.
Но что-то я должен был понять, просто обязан, потому что зачем я тогда открыл левую ладонь?
Когда я вернулся домой, было 4:22. Мама сидела на кушетке около двери. Я думал, она запредельно рассердится, но она ни слова не сказала. Только поцеловала в лоб.
«Ты даже не спросишь, где я был?» Она сказала: «Я тебе доверяю». — «Неужели тебе неинтересно?» Она сказала: «Я думаю, ты сам расскажешь, если захочешь». — «Ты меня уложишь?» — «Вообще-то я здесь до утра собиралась сидеть». — «Ты на меня сердишься?» Она покачала головой, что нет. «А Рон сердится?» — «Нет». — «Ты уверена?» — «Да».
Я пошел в свою комнату.
Руки у меня были грязными, но я их не вымыл. Пусть будут грязными хотя бы до утра. Я надеялся, что чуть-чуть земли под ногтями останется надолго, а какие-нибудь микроскопические ее частицы, возможно, и навсегда.
Я выключил свет.
Я положил рюкзак на пол, разделся и лег в кровать. Я смотрел на фальшивые звезды.
Что если на крыше каждого небоскреба будет по ветряной мельнице?
Что если сделать браслет из лески для воздушного змея?
Или браслет из рыболовных снастей?
Что если бы небоскребы пускали корни?
Что если бы их надо было поливать, ставить им классическую музыку и знать, где они лучше растут — на солнце или в тени?
Что бы придумать с чайником?
Я встал с кровати и выбежал в коридор в одних трусиках.
Мама сидела на кушетке. Она не читала, не слушала музыку, а просто.
Она сказала: «Ты не спишь». Я заплакал.
Она развела руки и сказала: «Ну, что такое?»
Я подбежал к ней и сказал: «Я не хочу госпитализироваться».
Она притянула меня к себе так, чтобы лоб уткнулся в мягкость ее плеча, и стиснула. «Тебя никто не собирается госпитализировать».
Я сказал: «Я, честное слово, скоро выздоровлю».
Она сказала: «Ты и так здоров».
«Я буду радоваться и стану нормальным».
Ее пальцы обвили сзади мою шею.
Я сказал: «Я запредельно старался. Не знаю, можно ли было стараться запредельнее».
Она сказала: «Папа бы очень тобой гордился».
«Ты думаешь?»
«Я знаю».
Я еще поплакал. Я хотел рассказать, как часто ее обманывал. И хотел услышать в ответ, что это ничего, потому что иногда, чтобы сделать что-то хорошее, приходится сделать что-то плохое. Потом я хотел рассказать ей про телефон. И хотел услышать в ответ, что папа все равно бы мною гордился.
Она сказала: «Папа позвонил мне в то утро оттуда».
Я отпрянул.
«Что?»
«Он позвонил из здания».
«На мобильник?»
Она кивнула, и я увидел, что впервые после папиной смерти она не пытается сдержать слезы. Это были слезы облегчения? Или слезы отчаяния? Или благодарности? Или усталости?
«Что он сказал?»
«Сказал, что он на улице, что он вышел. Сказал, что идет домой».
«Он обманул».
«Да».
Я разозлился? Или обрадовался?
«Он обманул, чтобы ты не волновалась».
«Именно».
Расстроился? Напрягся? Приободрился?
«Но он знал, что ты знаешь».
«Знал».
Я обвил пальцами ее шею — там, где начинаются волосы.
Не знаю, сколько было времени.
Наверное, я заснул, но этого не помню. Я столько плакал, что все вокруг слилось. Помню, как она несла меня в комнату. Потом помню себя в кровати. И как она склоняется и смотрит. Я не верю в Бога, но верю, что в мире все жутко сложно, а сложнее того, как она тогда на меня смотрела, вообще ничего нет. Хотя, в сущности, все запредельно просто. В моей единственной жизни она моя мама, а я ее сын.
Я сказал: «Я не обижусь, если ты снова влюбишься».
Она сказала: «Я не влюблюсь».
Я сказал: «Я этого хочу».
Она поцеловала меня и сказала: «Никогда больше не влюблюсь».
Я сказал: «Ты просто обманываешь, чтобы я не волновался».
Она сказала: «Я тебя люблю».
Я повернулся на бок и слушал, как она идет обратно к кушетке.
Я слышал, как она плачет. Я представил ее намокшие манжеты. Ее усталые глаза.
Одна минута пятьдесят одна секунда…
Четыре минуты тридцать восемь секунд…
Семь минут…
Я пошарил рукой между стеной и кроватью и нашел «Всякую всячину, которая со мной приключилась». Места в ней больше не было. Скоро придется заводить новую тетрадь. Я где-то читал, что башни сгорели из-за бумаги. Все эти блокноты, и ксероксы, и распечатанные имейлы, и фото детей, и книги, и доллары в бумажниках, и документы в папках… все это было топливом. Может, если бы у нас было безбумажное общество, к которому, как говорят ученые, мы рано или поздно придем, папа и сегодня бы жил. Может, не стоит заводить новую тетрадь.
Я достал из рюкзака свой фонарик и посветил им в книгу. Я увидел карты и рисунки, вырезки из журналов и газет, и распечатки из Интернета, и фото, которые я сделал дедушкиным фотиком. Целый мир. Наконец я дошел до снимков падающего тела.
Это папа?
Возможно.
Но даже если не папа, то все равно человек.
Я вырвал эти страницы.
Я сложил их в обратном порядке: последнюю — сначала, первую — в конце.
Когда я их пролистал, получилось, что человек не падает, а взлетает.
Если бы у меня еще были снимки, он мог бы влететь в окно, внутрь здания, и дым бы всосался в брешь, из которой бы вылетел самолет.
Папа записал бы свои сообщения задом наперед, пока бы они не стерлись, а самолет бы долетел задом наперед до самого Бостона.
Лифт привез бы его на первый этаж, и перед выходом он нажал бы на последний.
Пятясь, он вошел бы в метро, и метро поехало бы задом назад, до нашей остановки.
Пятясь, папа прошел бы через турникет, убрал бы в карман магнитную карту и попятился бы домой, читая на ходу «Нью-Йорк Таймc» справа налево.
Он бы выплюнул кофе в кружку, загрязнил зубной щеткой зубы и нанес бритвой щетину на лицо.
Он бы лег в постель, и будильник прозвенел бы задом наперед, и сон бы ему приснился от конца к началу.
Потом бы он встал в конце вечера перед наихудшим днем
И припятился в мою комнату, насвистывая I am the Walrus задом наперед.
Он нырнул бы ко мне в кровать.
Мы бы смотрели на фальшивые звезды, мерцавшие под нашими взглядами.
Я бы сказал: «Ничего» задом наперед.
Он бы сказал: «Что, старина?» задом наперед.
Я бы сказал: «Пап?» задом наперед, и это прозвучало бы, как обычное «Пап».
Он рассказал бы мне про Шестой округ, начав с консервной банки с голосом и закончив началом, от «Я тебя люблю» до «В давние времена»…
Нам бы ничего не угрожало.
Одна из «фигур» в игре в йо-йо, когда катушка раскручивается и закручивается параллельно полу, как если бы была поводком, который потянула собака. (Здесь и далее примечания переводчика).
Популярный иллюстрированный ежемесячный журнал о странах и континентах.
Знаменитый ученый-астрофизик, культовая фигура в науке. После того как его разбил паралич, общается с помощью компьютерного устройства, которое делает его голос похожим на голос роботов из научно-фантастических фильмов.
В английском языке один из многочисленных эвфемизмов вагины.
Одна из частных почтовых компаний США, экспресс-почта.
Небольшое озеро в Центральном парке, хранилище пресной воды.
Вегетарианская модификация популярного китайского блюда Курица Генерала Цао (General Tso's Chicken), в котором вместо кусочков курицы в кисло-сладком остром тесте запекают глютен.
