— Подожди-ка, — пробормотал он, уставясь в экран, а пальцы уже, как ловкие пройдохи, забегали по клавиатуре.
К написанному прежде прибавился еще один, небольшой кусочек:
Но все прекратилось вмиг, когда черев Волчьи ворота торжествующим маршем вошли крысы.
Может быть, это были волки-мутанты, может быть, это был особый вид крыс, но с тех самых пор крысы в городе не переводились и жили они по своим, волчьим, законам.
Она перечитала новые строчки и вздохнула.
— Не знаю, но, видимо, чувство омерзения по отношению к этому городу у меня слишком сильно… Я туда каждое лето, как на каторгу, еду… Если бы не родные — ногой бы туда больше не ступила… Я ведь когда там бываю летом, вообще стараюсь на улицу носа не показывать…
Она помолчала и добавила:
— Слушай, почему бы тебе не сделать гниющий город узнаваемым и превратить его в до тошноты омерзительное место?.. А ты что пишешь? «…И свой последний вечер я снова провожу с друзьями — снова мы шастаем по знакомым улицам, слоняясь, словно призраки в замшелом вакууме.
Пустынный выморочный центр города окружает нас, как замок теней, прошлое привидений. Всего лишь полночь, но — никого вокруг, ни-ко-го.
Мы поднимаемся вверх по бывшей улице Красных Комиссаров, проходим мимо здания Академии наук, минуем университет, институт народного хозяйства, оглядываемся на здание городской думы и попадаем во владения старого города — с его извилистыми улочками, которые ведут к огромной, похожей на шахматную ладью, сторожевой башне. Она всегда искусно подсвечивалась прожекторами, но сегодня темнеет, устремляясь ввысь, и суровым контуром прорезает воздух.
— Странный пустой город, — говорю я.
— И город не тот, и люди не те… — подхватывает Илья.
— И мы стали другими… — заключает Джамиль».
Она замолкает.
— Тебе не нравится? — осторожно спрашивает он.
— У нас разные счеты с этим городом, — говорит она, помолчав. — Ты видишь его в розовом флере воспоминаний. Иногда позволяешь себе какое-то сожаление, усталость, печаль. А у меня-свой, эмоциональный, счет, у меня свой список обвинений. Этот чертов город сломал мне жизнь, его прошлое до сих пор давит на меня, как тяжелая могильная плита. Нет у меня никаких светлых воспоминаний, сплошная тьма египетская на сердце…
* * *
Тьма египетская.
Жилистый «жигуленок» мчится, то и дело вздыхая на колдобинах, по длинному неосвещенному шоссе. В свете фар, вскрывающих темень, как консервную банку, иногда можно видеть, как дорогу перебегают юркие крысы, дружески помахивая хвостиками.
— Вот расплодились-то, — вздыхает водитель, — уж мы душили их, душили, ничего не помогает!
Он улыбается про себя, отмечая, что человек, сидящей за баранкой, неожиданно заговорил булгаковскими словами.
Впрочем, и сама тьма, накрывшая этот город, куда волей случая занесла его на несколько дней судьба, являла собой смутную булгаковскую иллюстрацию. Казалось, что пестрый мир «Мастера» перекочевал на улицы и стоит только всмотреться в стертые лица спешащих прохожих, как вправятся в матовые овалы, словно фотографии в рамочку, физиономии известных всем персонажей.
А «жигуленок» продолжает свой бег, минуя многочисленные поселки, притороченные к шоссе; имена их кажутся совершенно абсурдными, непонятными, необъяснимыми. Но это клейма, которые поставила власть, чтобы, видимо, утвердиться в собственном абсурде правления.
Наконец, перескочив знаменитый мост, соединяющий окраину с центром, автомобиль буквально вылетает на площадь перед Домом правительства — образцом архитектуры конца пятидесятых годов.
Он вспоминает, как мальчишками они радостно гордились тем, что эта площадь по своим размерам занимает чуть ли не первое место в Европе, опережая Красную площадь и Марсово поле.
На этой площади, как правило, проводились традиционные первомайские демонстрации и ноябрьские парады.
На этой площади в колоннах школьников он вышагивал, взволнованный и радостный, проходя мимо трибун, с которых вяло помахивал ручкой еще не впавший в маразм очередной оскалившийся царек.
Он вспоминает, что последний раз ему довелось побывать на этой площади двадцать лет назад, когда густошевелюрный бравый шоумен репетировал торжественную встречу того же главцекомовского царька, к тому времени уже практически потерявшего человеческое обличье. Как этого несчастного полуживого старика, едва сводившего челюсти, удалось вытащить в город-до сих пор остается загадкой.
Но дорога из аэропорта до гостевого дома, куда прежде всего направлялся вождь, была выкрашена в цветочный ковер. А известный придворный журналист, который вел репортаж о прибытии высокого гостя, сообщал:
— Повсюду, где проезжает наш дорогой вождь, стихийно возникают митинги!
Только наивный человек мог поверить в искренность этого сообщения.
На самом деле весь город был загнан на обочины дорог, встречая дорогого и любимого вождя; весь путь следования был поделен на квадраты, огороженные крепкими веревками, по периметру которых расположились бравые гэбэшники, чтобы не дай бог не произошло непредвиденного.
Гэбэшников согнали, наверное, отовсюду, со всей страны: «люди в штатском», одинаково серые, как крысы, заполнили дворы, дома, подъезды, они шныряли везде и всюду, вынюхивая малейшую крамолу.
Самое интересное, что встреча на площади так и не состоялась; весь этот спектакль, на который угрохали колоссальные деньги, шел в отсутствие партийного «небожителя».
Когда старик прибыл на площадь, кто-то из вельмож надел на него усыпанный бриллиантами знак и вручил ключи от города. Но бедолага практически уже не стоял на ногах. Он равнодушно махнул охране, сел в машину и был таков.
А люди остались. И полтора часа кривлялись на площади, изображая бурную радость и неподдельный патриотизм.
Когда-то площадь перед Домом правительства сияла яркими огнями, а за ней весело шелестел знаменитый бульвар.
Горожане говаривали, что их бульвар намного красивее одесского, не говоря уже о том, что — уж точно — намного длиннее.
И бульвар сиял и переливался огнями, потягиваясь на ветру и распрямляясь, как кошка от ласки и неги. Он казался бесконечным, на всей своей протяженности — от площади с фуникулером до здания Морского вокзала.
По вечерам, в любую погоду, бульвар заполняли толпы фланирующей публики.
Влюбленные парочки уединялись в тенистых аллеях; подобно птицам, они разлетались по многочисленным скамеечкам, облюбовывая их, как насест; и часами ворковали друг с другом на понятном только им языке любви.
А рядом шумела веселая южная жизнь, исполненная скромных «совковых» соблазнов.
В многочисленных чайханах крепкие, меднорожие чайханщики, смеясь, разносили подносы с пузатыми чайниками, блюдечками с мелко наколотым кусковым сахаром и выгнутыми, как станы персидских красавиц, хрустальными стаканчиками.
Вертелись по всему бульвару колеса обозрения, шумели в бильярдных азартные люди, теннисисты тренировались на небольших кортах. А любители просто поесть и провести время на воздухе «заседали» за столиками «Венеции» — так назывались небольшие каналы с мостками и островками, которые когда-то соорудили на бульваре с целью создания чуть ли не подобия венецианских каналов. Как это часто бывало, проект до конца не довели, и остался лишь этот небольшой участок, ставший гастрономической усладой многих горожан. На маленьких островках вовсю работали кафе, кормя шашлыками, кябабами и кутабами. Бульвар был целым миром, вместилищем чувств и развлечений.
Потом, спустя много лет, море вдруг заартачилось, уровень воды стал неожиданно расти и грязные, промасленные воды затопили нижний уровень бульвара.
К счастью, он этого уже не видел.
Потом, правда, говорят, воду откачали, бульвар очистили, берега укрепили. Казалось бы, просторы аллей вновь должны были наполниться трепещущими звуками голосов, звонкими нотами смеха, шаловливым шарканьем ног…
