Во дворе растут деревья. Днем они дают кое-какую тень. Позади главного святилища — святилище спящего Вишну. Здесь каменный пол натерт до черного блеска. В бледном свете укрепленных на стенах керосиновых ламп спит высеченный из камня бог, и вечность дарит ему блаженные сны. Он длинный, длиннее, чем в человеческий рост. Он — часть своей каменной подстилки, врезан в нее, вырезан из нее, неотделим от нее. Он гладкий, нагой, с прямыми плечами и толстогубый, углы губ чуть приподняты в улыбке. Веки сомкнуты, но кажется — вот-вот они дрогнут и раскроются в сладкой истоме. А следующее впечатление — что и в неподвижном теле скрыта гибкость, словно бы он готов потянуться, расправить руки и ноги после долгого сна. Тогда изящно сработанная, но крепкая рука соскользнет с каменной подушки на грудь. И, Может быть, разомкнутся полные губы, и он произнесет одно только слово, произнесет тихо, как во сне, но в одном этом слове откроется тайна, и любой смертный, кому приведется быть этому свидетелем, узнает, как достичь власти в земной жизни и покоя за ее пределом.
— К сожалению, доступ в святая святых вам запрещен, — говорит мистер Шринивасан. — Я мог бы это устроить, если б сумел убедить жреца, что вы буддист, но лучше, пожалуй, в другой раз. Лили, вероятно, устала.
Она не только устала, ей, как это ни странно, здесь не по себе.
— В наши дни, — объясняет мистер Шринивасан, пока разыскивается их обувь, извлекаются из карманов носки и сторожу вручают монету, — все храмы контролирует государство. Жрецы, можно сказать, стали гражданскими служащими. Они получают жалованье, а плату взимают по официальным расценкам. Таким образом, почти не остается места для прежних вымогательств. Это одно из требований, которые выдвигали мы, старые члены Конгресса, — чтобы Индия была светским, демократическим государством, а не автократией под пятой у жрецов.
По дороге к машине их опять осаждают нищенки. В «студебекере», уйдя от опасности, мистер Шринивасан удобно усаживается и говорит: «Что ж, мы теперь, надо полагать, причастились святости. Значит, надо быть милосердным». И бросает в окно горсть мелочи. Женщины кидаются подбирать монетки из пыли, и машина, стряхнув их, трогает и сворачивает от площади влево, как некогда сестра Людмила с кожаной сумкой, прицепленной к поясу. Улочка узкая, но ярко освещена и полна народу. Капот «студебекера» как нос катера, пробирающегося по реке среди скопища лодок. Шофер непрерывно сигналит. В конце улочки, у обнесенного стеной базара Чиллианвалла, внезапно обрывается и свет и жизнь. Рынок кончил торговать. Окна закрыты ставнями. Лишь кое-где мелькнет огонек. От фар рождаются густые ломаные тени. Запах реки пробирается сквозь узкие щели между опустевшими зданиями.
За углом на минуту возникает старый дворец — Женская больница, высокая стена с чугунными воротами, за ней густые деревья, за деревьями светло. Перед носом машины дорогу перебегает желто-белая собака. Небо впереди ширится, предлагает свои звезды взамен товаров, которые были выставлены в лавках. Где-то левее — то место, что когда-то называли Святилищем, а справа — новый квартал Чиллианвалла.
— Она, я слышал, уже много лет как умерла, — говорит мистер Шринивасан про миссис Гупта Сен, в девичестве — Шалини Кумар. Машина движется по прямым, но не заасфальтированным и плохо освещенным улицам, на которых новомодные дома богатых купцов стоят каждый на своем огороженном участке, и в некоторых из них еще светятся окна за железными решетками. Здесь в прогалах между домами гнутся, как пьяные, черные лохматые силуэты кокосовых пальм. Еще поворот, еще. Но все улицы, все дома здесь на одно лицо. И № 12 — еще одно безликое темное пятно. В холодный сезон здесь проводит несколько месяцев один из внуков Ромеша Чанда. По знаку мистера Шринивасана машина останавливается перед воротами, запертыми на висячий замок. И ничего не чувствуешь, кроме ночного тепла, и ничего не видно, кроме теней на участке да желоба, что тянется от шоссе к воротам, пересекая заросшую травой канаву, где нашли велосипед.
А юный Кумар? Что с ним сталось? Шринивасан пожимает плечами. Возможно, умер. Когда Кумара арестовали после случая с изнасилованием в Бибигхаре, Ромеш Чанд от него отрекся. А может, и Кумар отрекся от своих родичей. Что ж, страна большая. В ней легко затеряться. И опять это ощущение бескрайнего пространства (его тяжесть, ровность, отсутствие ориентиров) обволакивает мозг видением почти смертоносной огромности. Здесь, на земле, ничто не кажется вероятным, а возможным кажется все. Только с воздуха можно уловить какую-то систему, какой-то план, неосуществленный человеческий замысел. «Студебекер», загнанный, затерянный, но обреченный на механическое продвижение вперед, выбирается на улицу, которая к югу ведет к бывшим южным воротам старого, некогда обнесенного стеною города и к северному концу Бибигхарского моста.
Мост с низеньким каменным парапетом выгнут дугой, словно его не отпускают ревматические боли — еще бы, сколько лет простояли его опоры в холодной воде! Значит — вниз, к реке, и по мосту, обратно над незримой водой (здесь освещение хуже, и она не искрится), ко второму переезду: от вечного опять к преходящему, от вод, что берут начало у снежных вершин далеких гор, к двум стальным полоскам, уносящим поезда на восток, к невообразимому берегу моря.
И вот она, будка стрелочника у переезда, ныне освещенная неоновой вывеской. Мягкие рессоры упруго подбрасывают машину, на неровных досках, проложенные между рельсами. Нетрудно представить себе, что ощущаешь, проезжая здесь на велосипеде, под зелеными семафорами, когда слева набегает дымный запах железной дороги, одинаковый во всех концах мира и, конечно же, не изменившийся за двадцать два года, так что, глотнув его, можно подумать: вот запах, который она вдыхала, когда возвращалась на велосипеде из Святилища сестры Людмилы.
Но впереди что-то изменилось. Ремонтируют мостовую. Ну как же, леди Чаттерджи об этом упоминала. Горят предупреждающие фонари, высятся горы щебня, и сооружено ограждение — длинные жерди опираются концами на крестообразные козлы. Знакомое зрелище — ремонт, общественные работы. Ремонт прижимает машину к левой обочине, на несколько футов ближе к стене Бибигхара.
Обычная стена, такие можно увидеть в любом уголке Индии, чуть выше человеческого роста, оштукатуренная, посеревшая, облупившаяся. Старая. За ней деревья, а что там дальше — не видно. В машине никто не произносит ни слова, но молчание это говорит больше слов.
Бибигхар.
Со временем даже самое трагичное название обретает своеобразную красоту.
Отсюда машина следует той дорогой, какой бежала во мраке девушка. Да. Вот что она, наверно, чувствовала: за мраком зданий — пространство, беспредельность. Такие обыкновенные улицы, неосвещенные, ничем не примечательные. И все время этот особенный запах — теперь уже не железной дороги, а земли, — который она, возможно, научилась принимать как должное или не замечать, который стал для нее пусть не сладок, но необходим.
Когда отец Гари Кумара умер в Эдинбурге от слишком большой дозы снотворного и юристы сообщили ему, что денег не хватит даже для полного расчета с мистером и миссис Картер, которые ведали их домом в Беркшире, он позвонил своим друзьям Линдзи и спросил, что же ему теперь делать. Несмотря на совет юристов сразу же выбросить такие мысли из головы, у него было старомодное представление, что он ответствен за долги отца, если окажется, что такие долги действительно существуют. Родители Колина Линдзи, так же как и сам Гари, сначала отказывались поверить в банкротство, о котором толковали юристы. Они пригласили его погостить в Дидбери. И пусть не тревожится, мистер Линдзи повидает этих юристов и добьется от них толку.
Смерть отца пришлась на середину пасхальных каникул 1938 года, за несколько недель до того, как Гари минуло восемнадцать лет. Линдзи всей семьей были тогда в Париже. Будь они дома, Гари, вероятно, жил бы у них, и, конечно же, они поддержали бы его на похоронах. Он почти всегда проводил каникулы в их доме. Колин был его самым старым другом. Он и уехал от них только накануне их отъезда на континент. Если б отец не написал ему из Эдинбурга, не предупредил, что приедет в Сидкот обсудить его планы на будущее, он бы уехал с ним в Париж, рассчитывая, как уже было не раз, получить разрешение отца задним числом. Но вот пришло это письмо, и он поехал домой, а отца там не оказалось, и Картеры — экономка и ее муж — пребывали в малоприятном настроении. Его не ждали, они и не знали, что отец собирался уехать из Эдинбурга. Картеров Гари недолюбливал. Прислуга в Сидкоте часто менялась. Картеры прожили там несколько лет, можно сказать — побили рекорд. Он уже не помнил, сколько экономок и садовников перебывало у его отца. Давным-давно, еще до того, как его отдали в подготовительную школу, а потом в Чиллингборо, появилось и исчезло несколько малоприятных гувернанток и гувернеров, а также домашних слуг, порой не скрывавших, что предпочли бы работать у белых господ. Дом отца никогда не был для него родным домом в том смысле, как он понял это слово, когда познакомился с семейством Линдзи. С отцом он виделся три-четыре раза в год, дней по десять, а то и меньше. Матери он не помнил. Ему сказали, что она умерла в Индии при его рождении. Индию он тоже не помнил.
