– Это что?
– Это новые мои стихи, посвященные тебе!
В это время послышался какой-то шум на террасе главного корпуса, в котором работал, гулял, а теперь отдыхал фестиваль. Парадная входная дверь с шумом распахнулась и захлопнулась, из нее прямо-таки вывалился, чуть держась на ногах, Юрий Крупин. С большой бутылкой. Видимо, бормотухи. Не удержав равновесия, Крупин завалился и покатился по ступенькам, пересчитав их все до одной своими косточками. Бутылка выпала, но не разбилась. Да и вытекло из нее не много, потому что Крупин сначала встал на четвереньки, потом разыскал бутылку и только после этого с трудом окончательно выпрямился. Пройдя с десяток шагов в сторону от дорожки, он взгромоздился верхом на старый, вросший в землю бетонный брус, наполовину скрытый большущим кустом непонятной, из-за облетевшей листвы, породы. Свет от дежурного фонаря, висевшего над террасой, почти не достигал укромного уголка, где пристроился Крупин. Но и Юленька, и Ленечка смогли различить, как он закинул голову с прижатой к губам емкостью и уже через мгновение его огромная, почти двухметровая фигура упала под куст. После этого, казалось, и весь фестиваль затих: не было слышно ни звуков, ни признаков какого либо движения.
– Нам, наверно, пора, – прошептала Юленька Соринсон.
– Да, наверно, – ответил Леонид.
Они в обнимку, прижавшись друг к другу, шли к главному корпусу, и вроде бы все должно было правильно завершиться, если бы не странный, совершенно не джентльменский поступок Леонида. Вдруг у самого крыльца он поспешно проговорил:
– Юля, ты извини меня, пожалуйста, я не смогу тебя проводить до номера. Ты дойдешь одна? Я хочу помочь Крупину. Он, по-моему, заснул мертвецким сном, и если его не поднять сейчас, он может обезножить, или почки с легкими потерять. Уже морозцем прихватывает: вон на лужицах – ледок. Я попробую его затащить в корпус. Я тебя чмокну в щечку и беги спать.
Юленька была обескуражена Ленькиной беспардонностью и примитивизмом. Она не смогла найти даже пары слов для ответа и, пожав одним плечом, стала подниматься по ступенькам, брошенная поэтом-кавалером.
Курин выволок Крупина из-под куста за руки. И если вначале тот еще что-то невразумительное бормотал, то около крыльца вырубился окончательно и лежал просто трупом. Леонид не считал себя хиляком, но как затащить эту стокилограммовую тушу в корпус, он пока не представлял. Надо было кого-то звать на подмогу. Если б удалось хоть на минуту поставить Юрку на ноги, то дальше не так уж трудно было перекинуть его через плечо – как мешок, и – все. Ну чего особенного – мешок в сто килограммов!
Тут входная дверь распахнулась, и на ярко освещенную площадку террасы вышел в олимпийском костюмчике и во всей своей низкорослой красе инструктор обкома Котов. Он, видимо, собирался совершить небольшую пробежечку перед сном или просто подышать воздухом, очистившимся от миазмов творчества. И тут на свою беду столкнулся с тем, чего целый день боялся и ожидал. Леонид же, наоборот, увидел в этом явлении знак свыше и, не задумываясь, радостно воззвал:
– Товарищ Котов, помогите мне, пожалуйста, этого глупого, пьяного и талантливого человека дотащить да его лежбища. Вся творческая интеллигенция города будет в течение многих лет вспоминать вас с благодарностью. А вот если мы с вами этого не сделаем, Крупин замерзнет или потеряет ноги!
Товарищ Котов был просто ошарашен: такого нарушения субординации он не встречал с детского сада. Но уже через мгновение понял, что происходит.
– Ты, видимо, совсем не соображаешь, с кем разговариваешь! Вы – грязные пьяницы! Я приложу все усилия, чтобы вас не только в искусстве – вообще нигде не было!
И тут Ленька взбеленился:
– Я не пьяница! И в искусстве я останусь! И как человек – останусь! А вот от вас ничего не останется. Потому что вы не человек, а инструмент, и когда вас используют – выбросят! Вы никому не будете нужны!
– Завтра вы оба очень пожалеете о сегодняшнем вечере, – сквозь зубы процедил инструктор обкома и, развернувшись на каблуках, пошел назад в корпус. Навстречу ему, о чем-то радостно разговаривая и смеясь, выходили двое молодых художников, с которыми Ленька даже не успел познакомиться.
– Братцы мои! – обратился Ленька к ним, не снижая градуса своего пафоса, – помогите затащить эту звезду, которую я нашел пятнадцать минут назад под кустом, куда-нибудь в дом.
Ребята-художники дружно подхватили Юрку Крупина под руки и волоком по всем ступенькам и террасе протащили его в вестибюль и уложили под большим дореволюционным зеркалом венецианского стекла.
Настоящее утро начинается не когда человек просыпается, а когда запоет петух. Ленька проснулся оттого, что в дверь их с Суховым каюты просунулась башка Сереги Карасева и довольно внятно произнесла: «Ку-ка-реку!»
Ленька продрал глаза, Сухов не пошевелился.
– Ленька, ну-ка выйди в коридор – я тебе кое-что скажу.
Ленька натянул брюки, напялил на босу ногу ботинки и вышел.
– Сначала, Серега, пойдем в сортир. Да и рожу надо ополоснуть.
– Пойдем. Я по пути тебе все расскажу. Сейчас там на крылечке стоят Котов, Шуртаков и Уваров. Я тоже там стоял. Мы все деревенские: любим пораньше встать, а добрать часик-другой можно и днем. Так вот Уваров с Димой Арсениным и тремя москвичами вернулся часа в три, а Вадима Колунова они где-то потеряли. Но это Котова не очень волнует. Он в красках расписывал Шуртакову, как ты его вчера облажал, и требовал, чтобы Семен Иванович как руководитель писательского семинара выгнал тебя с фестиваля прямо сейчас. Семен Иванович – хитрый жук, он говорит, что всеми оргвопросами должны заниматься сам Котов и Вадик-Колун, а он отвечает лишь за творческую часть и подготовку рецензий и рекомендаций. Юрка Уваров клянется-божится, что Вадик-Колун будет с минуты на минуту и все разрулит. Юрка Крупин уже свалил домой от греха подальше, не дожидаясь разборок. Так что ты решай – как тебе лучше быть.
– А чего решать? Сейчас умоюсь, побреюсь да пойдем курить и думать. А вообще-то и бриться не буду. Подожди: я носки с рубашкой надену, и пойдем курить.
На террасе, облокотившись на перила, стояли все три описанных выше персонажа; они, как по команде, отвернулись от вышедших Курина и Карасева. Ленька правильно объяснил себе их жест и не пошел пожимать руки, понимая, что и Уваров, и Шуртаков зависят сейчас от Котова. И наполнены информацией, полученной от Котова. Они с Карасем отошли на другой торец террасы и, так же навалившись на перила, закурили, сплевывая вниз. Остатки травы и пожухлые листья низкорослых кустов были густо припорошены белоснежным инеем. Но этот иней проступал и на земле, и на деревьях какими-то плешинами – солнце уже поднималось и, пусть не жаркое, съедало серебряную ночную изморозь.
Непонятно: каким образом, но к утру весь фестиваль был уже осведомлен о страшном оскорблении, нанесенном незадачливым поэтом партийному руководителю. Так можно было вкратце охарактеризовать сформировавшееся уже общее мнение. Вышел покурить Чарли, сутулясь, потряхивая гривой волос, очиняя огромным выкидным ножом маленький простой карандаш. За ним, как два оруженосца, двигались его друзья-поэты: Саша Аракелов и Слава Хромов. Чарли был культовой фигурой среди молоденьких девочек и начинающих поэтов: он сам себе на дому кроил и шил на бабушкиной швейной машинке модные сорочки и штаны-шхеры, а также позволял себе иметь собственное мнение, часто не совпадавшее с веками устоявшимся общественным. Увидев Леонида, Чарли заулыбался и направился прямо к нему:
– Ну что, старичок, тебя можно поздравить со спасением человеческой души? Я имею виду не Юленьку – Юленьку спас Крупин, они с утра вместе уехали. На фига тебе это надо было? Ничего бы с этим Крупиным не случилось: полежал бы десять минут, отдохнул и сам бы добрался. А теперь этот обкомовский обмылок будет нас учить жить. У тебя-то, я точно знаю, проблемы будут!
– Чарли, я тебе ничего объяснять не буду. Каждый из нас живет по компасу, который у нас внутри и который мы сами-то не всегда можем разглядеть. Ты меня в этом плане знаешь!
В этот момент на центральной дорожке, ведущей к главному корпусу, появилось нечто способное олицетворять все кошмары славянского языческого мира. Во-первых, ЭТО было похоже на человека; во-вторых, это нечто стремилось к людям; в-третьих, было понятно, что оно напугано. Вадим Иванович шел смущенно и неуверенно, сутулясь, держа грязные ботинки в руке. Серый полосатый свитер его был как-то перекособочен, в волосах, торчащих во все стороны, запуталась большая ветка, ноги – в грязи по колено, причем, приглядевшись, можно было увидеть, что одна нога боса: носка на ней нет!
Если Карася, Чарли и Курина вид их руководителя развеселил, то Котов не видел ничего: у него, раскочегаренного до самого высшего градуса, глаза заливало злобой. Не обращая внимания на собравшееся вокруг общество из контингента юных талантов, он если и не повышенным тоном, то уже с нотками повизгивания обратился к поднявшемуся по ступенькам Колунову:
