Оке прислонился спиной к скале. Пресная вода стянула веки, во рту появился легкий привкус ила. Он ощутил вдруг острую тоску по родному острову, морю, по шхунам, предназначенным для тяжелого труда в тяжелую погоду и пахнущим нефтью, салакой и дегтем.
Бьёркнер громко присвистнул – Ингер выбралась из воды на камень внизу и сняла купальную шапочку. Ее гибкие движения отличались бессознательной грацией.
– Вот это девушка! Смотри не прозевай, Геге!
– Она в нашей ячейке, – ответил Геге сухо.
– Ну и что ж?
– Ты можешь говорить что хочешь, но я считаю, что к нашим девушкам нужно относиться серьезно. Иначе пойдет болтовня, начнутся всякие осложнения, которые только повредят товарищеским отношениям и нашей организации.
Бьёркнер грубовато рассмеялся:
– Пойду искупаюсь еще раз…
Он прыгнул прямо с уступа и врезался в воду около самого камня, рисуясь перед Ингер.
– Тебе нравится Бьёркнер? – спросил Оке.
– Да. У него хорошая голова, и он, пожалуй, сделает больше, чем от него ждут.
Оке задумался, почему он никогда не мог относиться с полной непосредственностью к Бьёркнеру. Или он просто завидовал ему? Когда Оке с жаром включался в дискуссии в кафе, набив голову тем, что прочитал в газетах и брошюрах, Бьёркнер любил с улыбочкой ловить его на каждом непродуманном утверждении, на каждой неясной или напыщенной формулировке. Часто он для вида соглашался с доводами Оке и завлекал его в самые неожиданные ловушки.
– Пора одеваться! Поплыли обратно? – позвал Геге.
По краям травянистой поляны вырос уже целый город палаток, а велосипеды с красными флажками всё прибывали и прибывали.
С наступлением сумерек, когда с озера стал наползать белый туман и появились тучи комаров, вспыхнул большой костер.
Концертную программу открыли два баяниста, быстро собрав вокруг себя большую группу слушателей. Когда Эдит вышла прочесть стихи, кое-кто собрался уйти, но потом все вернулись.
– Я прочту отрывок из «Песен угольщика» Дана Андерссона.[46]
Звонкий голос, взлетающие к вечернему небу дым и искры, беспокойный отсвет огня на лицах рождали особое настроение. Песни звучали над лагерем до тех пор, пока от костра осталось лишь несколько подернутых пеплом угольков, но по-настоящему тихо стало лишь после полуночи.
– Этим летом наша ячейка держалась дружно, – сказал Геге удовлетворенно Акселю и Оке, когда они забрались в палатку.
* * *
Палатка была обращена одним скатом на восток, и Оке проснулся от невыносимой духоты. Снаружи доносилось жужжанье примуса, кряканье уток и утренний пересвист веселых пичужек.
– Ну и спишь ты! – приветствовал его Аксель, когда Оке высунулся из палатки, щурясь от яркого света. – Геге уже пошел купаться. Догоняй его, потом сядем завтракать.
Сквозь нежную зелень берез на мысу светились белые стволы. Трава еше серебрилась прохладной росой, но на скале уже нежилось на солнышке множество купальщиков. Геге и Бьёркнер брели по воде к берегу.
– Свежих газет не видел? – крикнул Бьёркнер.
– Нет.
– Кто-то уверял меня, будто по радио передавали о восстании в Марокко.
– В такую жару газетчикам приходится изощряться, как никогда… Вот они и решили, видно, мобилизовать себе на помощь Абд-эль-Керима,[47] хотя всем известно, что французы держат его уже десять лет в заточении на каком-то островке в Индийском океане, – заметил Геге скептически.
– Тут совсем другим пахнет, – возоазил Бьёркнер. – У Гитлера множество агентов по всей Северной Африке… Лучше я доеду на велосипеде до поселка – может быть, раздобуду газету.
Бьёркнер отсутствовал недолго. Влетев с невероятной скоростью на лагерную площадку, он отшвырнул в сторону велосипед и сложил ладони рупором:
– Члены ячейки, все сюда!
Слышно было по голосу, что случилось нечто чрезвычайное. Оке быстро подплыл к берегу и побежал в лагерь.
– Товарищи! Фашисты в Испании устроили путч. Их штаб находится в Марокко. Вся военщина на их стороне, они уже заняли большинство городов. Сообщают, что в Кадисе высадился иностранный легион. Фашисты передают, что овладели всей южной Испанией, но правительство категорически опровергает это сообщение.
Аксель протиснулся сквозь кучку ребят вокруг Бьёркнера и попытался заглянуть в газету.
– А что делает Народный фронт? – крикнул он нетерпеливо.
– Ничего определенного неизвестно. Но шесть тысяч рабочих отправились из Астурии в Мадрид защищать столицу. Вооружены динамитом, который захватили на шахтах.
– Кто возглавляет путч? Хиль Роблес,[48] конечно?
– Нет, какой-то генерал с Канарских островов, о котором я раньше и не слыхал. Его фамилия – Франко.
В рабочих кафе Стокгольма склоняли на все лады испанские географические наименования, о которых несколько месяцев назад никто и понятия не имел. Попытка Франко осуществить неожиданный, молниеносный переворот потерпела крах, хотя он располагал тремя четвертями всей армии против простого народа, не прошедшего даже элементарной военной подготовки.
Ни одна военная доктрина не могла предусмотреть, что почти безоружный противник сумеет штурмовать казармы с тысячами солдат, сшибать грузовиками пушки и отбивать с помощью ножей и старых револьверов пулеметы, как это делали рабочие Барселоны в первые дни войны.
Нерешительное либеральное правительство уступило место более энергичному кабинету во главе с социал-демократом Кабальеро. Впервые фашизм натолкнулся на смелый, сплоченный отпор. Однако республике все еще угрожала смертельная опасность.
– Пал Толедо, – перечитывал Оке в сотый раз, всякий раз надеясь, что сообщение окажется неверным.
«Эбро, Дуэро, Тахо…»
Сворачивая на Брюггаргатан, он вспомнил заученную в школе строчку. Толедо лежит на берегу Тахо, к югу от Мадрида; если моторизованным колоннам фашистов удалось прорваться в этом месте, значит столице грозит окружение.
В рабочем клубе чувствовалось подавленное настроение – обсуждали последнее коммюнике испанского правительства.
В нем говорилось:
«В настоящее время фашистские войска, опираясь на значительное превосходство в вооружении и боеприпасах, полученных от иностранных фашистских правительств, развивают ожесточенное наступление в направлении Мадрида. Оборона Мадрида потребует больших усилий и жертв. Ситуация требует строжайшей военной дисциплины и сплоченности».
– Демократические державы не позволят фашизму проглотить еще и Испанию, – послышался с «полатей» спокойный, слегка задумчивый голос Сверре.
– Ты хочешь сказать, что Англия постарается удержать Гибралтар и баскские железные рудники? И что Франция останется верна своим свободолюбивым традициям? – осведомился Бьёркнер.
Он приподнял плечи, так что его мощная шея стала еще короче, и подчеркивал каждое слово ударом указательного пальца о левую ладонь:
– Франция остается капиталистической страной, хотя там сейчас правительство Народного фронта. Буржуазия осуществила революцию 1789 года, но сегодня она готова защищать самый прогнивший и отживший феодальный строй, хотя бы это означало, что у французских границ по Пиренеям появится фашистская армия!
– Законным правительством Испании является то. которое сидит в Мадриде, а не фашистские бунтари в Бургосе, – возразил Сверре.
– Однако для его победы необходимо посягнуть на священное право собственности и на право иезуитов удерживать в невежестве сорок процентов испанского народа. Или ты допускаешь возможность демократического строя в земледельческой стране, где половина земли находится в руках одного процента населения, а сорок процентов жителей остаются безземельными батраками?
– Конечно нет.
– Слава богу, мы хоть в чем-то согласны. Как ты думаешь, когда Пер Альбин пойдет на то, чтобы разрешить Кабальеро закупить пушки Буфорса?[49]
Сверре ответил уклончиво:
– Но ведь наши профсоюзы уже выделили пятьдесят тысяч крон в испанский фонд. Скоро у нас будет организован комитет помощи.
– Мало посылать только одежду и консервы. Если испанцы не получат оружия и боеприпасов, конец будет таким же, как в Абиссинии.[50]
* * *
В жилы шведской экономики влилась свежая кровь, пролитая на полях сражений в Испании, и на пароходных линиях наступило оживление. Бьёркнер нанялся на судно, перевозящее железную руду, и исчез из Стокгольма.
В один из вечеров в начале декабря, когда Оке работал сверхурочно и поздно вернулся домой, его встретила в коридоре хозяйка.
– Вам звонил какой-то Гоффен или что-то в этом роде, – сообщила она. – Просил прийти в ресторан «Будапешт».
«Пешт» находился в Клара и пользовался дурной славой, несмотря на доступные цены и неплохой струнный оркестр в венгерских костюмах. Оке сразу растерялся при виде нарядной ливреи швейцара, а метрдотель совсем доконал его строгим вопросом:
