— Что за досточка? — не понял Павел.
— Что-что. Ну привязывают к доске всего, да потом ту доску одним концом приподнимут — и пустят. Либо стойком поставят, да лицом вниз толканут — вот те и досточка. Я с досками, почитай, всю жизнь — а такого и удумать не мог, чтоб выделывали.
Этого Павлова соседа Бог «облегчил» через три месяца: как прочих покойников, его закопали за женским бараком. А Павлу облегчения не выходило.
Анна, проводив его, вся закаменела: не плакала, но и улыбаться перестала. Когда она с усилием растягивала губы в подобие улыбки малышу, Мария Васильевна чувствовала холод под сердцем. Сколько-то времени, пока Анна не опомнилась, бодрость в семье, без которой было не выжить — была заботой Марии Васильевны. И она справлялась хорошо.
Зима двадцать третьего была холодная и почти бесснежная. Ветер густо выл по прямым, насквозь продуваемым улицам, и даже мальчишки утратили интерес к «скользанкам» — дочерна раскатанным ледяным дорожкам из пролившейся воды. Школу, где работал Яков, топили, но и с этой топкой ребятишки сидели кто в пальто, кто в материной кофте. Яков и сам не снимал на работе ворсистый зеленый шарф. Он уставал от дурацких отчетов, а с каждым нововведением полагалось писать другие. То был комплексный метод обучения, то бригадный, то вдруг пошло выявление дефективных — черт его знает, что под этим подразумевалось. На всякий случай он заявил, что среди его учеников дефективных нет, и получил крепкий нагоняй от начальства за то, что не провел присланное «сверху» идиотское тестирование. Раздраженный и злой, он вышел в холодный вестибюль с портретами Ленина и Троцкого и закурил у окна, венчавшегося широким полукругом, похожим на ломтик лимона.
— Дяденька начальник, вам уборщица не нужна? — потянули его за локоть.
По брови замотанному в платок существу в драной кофте можно было на глаз дать лет шестнадцать. Беспризорница, что ли?
— Нет, не нужна, — коротко ответил Яков. Штатная уборщица в школе была, и вообще никого не нанимают теперь на работу с улицы. Работу получают или не получают на бирже труда, по удостоверению личности из домкома. И даже если назначение на работу есть — с ним надо к директору, а не к рядовому учителю. Все это Яков объяснять девчонке не стал. Но такое отчаяние смотрело из темных ее глаз на запачканной мордочке, что Яков выудил из кармана и сунул ей половинку бублика. На следующий день она пришла снова, с тем же вопросом. И на следующий.
— Ну что ты ходишь? — не выдержал Яков. — Сказано ж тебе…
— Так на улице холодно, — простодушно ответила девчонка. — Вы меня не гоните, дяденька, я погреюсь и пойду. Я так и везде хожу, спрашиваю. В учреждениях тепло, пока не возьмут — согреешься.
— А ночуешь где?
На этот вопрос девчонка только заморгала, как будто испугалась, что сейчас Яков ее арестует.
— Лет-то тебе сколько?
— Девятнадцатый пошел.
То ли врет, то ли из-за платка не разобрать. И зачем только Якова дернул черт на эти расспросы? Помочь он ей все равно не может: мало ли таких болтается сейчас по рынкам и вокзалам? А темные глазищи смотрели на него теперь с такой надеждой, будто сию секунду этот дяденька выдаст ей паек, устроит на работу и поселит жить в бывших апартаментах Веры Холодной.
Кляня себя последним идиотом, Яков привел ее домой и уложил спать в кухне на сундук. Завтра он переговорит с Андрейкой, может, удастся куда пристроить. Он слышал, в германском консульстве при миссии Нансена берут посыльных. Или еще куда…
Андрейка был в разъездах, и за неделю Яков не продвинулся ни на шаг. А ведь даже если повезет — надо будет оформлять документы. Оформишь тут, когда единственное, что удалось выудить из девчонки — это что зовут ее Муся. На вопросы о происхождении, месте рождения и прочем она только испуганно таращилась, а когда Яков вздумал спрашивать о родителях — и вовсе разревелась. Тут неожиданно возмутилась Рахиль:
— Отстань ты от девочки! У нее еврейское сердце — чего ты еще от нее хочешь? Такое ласковое дитя, так надо обязательно до слез довести!
— Яков только присвистнул сквозь зубы и немедленно получил от матери:
— Не свисти, в доме денег не будет!
Похоже было, что пока Яков пропадал на работе, у Рахили с Мусей завязались свои какие-то отношения. Он обвел глазами кухню. Все вымыто, выскоблено до блеска: матери б такое не под силу. К беспорядку он притерпелся, не замечал его — а порядок вот заметил. Но почему — еврейское сердце? На еврейку эта Муся не похожа, и волосы скорее русые. Разве только взгляд? Да какая разница: еврейка — не еврейка! Вот уж это Яков, в отличие от матери, считал отжившим предрассудком. И не выгонишь же ее теперь на улицу. Пускай пока по дому помогает, а там видно будет.
Когда вернулся Андрейка и выслушал всю историю, он лукаво подмигнул Якову:
— Ишь, губа не дура! Где ты такую хорошенькую откопал? Уй, шкода!
Яков непонимающе посмотрел на приятеля. Это девчонка-то хорошенькая? Впрочем, она теперь отмылась, и Рахиль дала ей переделать кое-что из сундука, а прежние тряпки заставила выбросить.
Андрейка расхохотался.
— Ах ты монах в чертовых штанах! Ой, ну я ж понимаю: в твои двадцать четыре как же на девочек смотреть! Ты ж у нас инвалид — живот болит! Слушай, а если я ее таки пристрою? Уступишь девку по старой дружбе?
— Ну тебя! Что она — лошадь, что ли? Я тебя прошу помочь человеку, а ты про кобеляж!
— А-а, завелся! Ладно-ладно, мы молчим. А только чтоб меня покрасили — я еще на вашей свадьбе погуляю!
Яков пожал плечами. В Андрейкину башку порой втемяшивались странные идеи. Ладно хоть обещал похлопотать.
На следующий день, когда он вернулся из школы, Муся мыла пол в коридоре. И пела. Яков раньше не слышал, чтоб она пела, да и вообще ее обычно было не слышно.
— Под горой, горой
Озерцо с водой, — выводил чистый голосок без усилий и задыханий. Будто не пол она мыла, а по садику гуляла. Он увидела вошедшего Якова и осеклась, как виноватая. Заголенные ее ноги, цвета очищенного яблока, крепко и туповато — носками внутрь — стояли на влажных досках. На икрах золотился нежный пушок, и на нем подрагивали капли грязной воды. Она перехватила его взгляд. И усмехнулась тихонечко.
Весной приехала Римма, по путевке в санаторий. С Рахилью случился припадок, какого уже полгода не было: снова она закричала про погромы, и Римма развернулась и вышла. Кое-как успокоив мать, Яков догнал сестру на улице. Нет, она не обижалась. Бедный Яков, так он с больной и живет? А лечить не пробовал? Хотя — да, что тут запишешь в историю болезни? Пускай он приезжает к ней на Фонтан, бывшая вилла Рено.
Трамвайчик вез Якова знакомой дорогой: буксовые изгороди, разросшиеся теперь в заросли, львиные морды на глухой серой стене — Яков любил их в детстве считать. Тень от платановых веток была еще сквозная: листья только распускались. Но было уже тепло, и Яков с удовольствием жмурился от весеннего запаха. Тут, за городом, он был крепче и бил в голову.
Они пили дешевое белое вино с каким-то печеньем и улыбались друг другу. Римма, в строгом синем костюме, казалась усталой и похудевшей. И эти тени под глазами… Не прежняя девочка-сестра, а тридцатилетняя женщина, ни одного их своих годов не скрывающая. Она стала как-то резче и курила теперь. А до чего хорошо было встретиться! Не усидев в санаторной тишине и пустоте, они спустились к морю. Берег был пуст, сезон не начинался еще. Светлая вода плескалась лениво, и только дальше уходила в зелень и голубизну. Римма обкусывала сорванную по дороге туевую веточку. Она любила вяжущий вкус маленьких шишечек, с голубым налетом и смешными загнутыми рожками. Яков встал на камешек и попробовал воду ладонью.
— Джусть! Они засмеялись оба.
— Ну все же, Яков, как ты? Работа, товарищи? Ты так мало писал, я почти ничего не знаю. И тон у твоих писем, извини, какой-то упадочнический. Я понимаю, тебе трудно с мамой, но все же…
— С мамой как раз легко. Это она не часто так, да я и привык.
— Но ты изменился. Я тебе прямо скажу — не узнала. Какой-то ты потухший, это сейчас — в такое-то время!
— Я и есть потухший. Римма, я об этом не хотел, но раз ты сама… Я не вижу, чем жить.
— Что, материально трудно?
— При чем тут. Ну помнишь, ты из Москвы приехала, из студии своей. Так и я.
— Но это же когда было! И ты же мне помог сориентироваться, и сам уже был большевик. Ты ведь раньше даже меня вышел на правильную дорогу!
— А если она теперь кажется мне неправильной? Если все хорошее, что у меня было — в прошлом теперь, и не вернуть?
— Это ты про НЭП? Я понимаю, многие теперь этим недовольны. Для того ли мы воевали в гражданскую, чтоб видеть теперь эти сытые нэпманские рожи! Но ты же знаешь, что это временно, пока мы ликвидируем разруху. А там мы зажмем их железной рукой…
