Мужики засопели гуще, словно дорога, по которой заставили нести тяжелое, вдруг пошла в гору, переполняя чашу их терпения. Не выдержав, один из них страстно, как на молении, выкрикнул:
— Миру зачем мстишь?
— А-а! — торжествующе протянул Петр Трофимович, — задевает за кишку? — и вдруг затряс дерганой своей бороденкой, закричал исступленно: — Держи ты их, товарищ начальник. Держи! Они привычные к бегу. Держи!
Мужики притихли, истово глядя на Виталия Осиповича, ожидая от него или неминучей кары за грехи отцов и дедов, или нечаянной милости за свое покорство.
Бросив окурок в костер, Виталий Осипович, зевая, равнодушно сказал:
— Ну, вот что, граждане, время позднее, спать пора. А склоки ваши всякие… исторические и бытовые, давайте на этом прикончим.
И вдруг вскочил. Усталости словно не бывало. Звучным, веселым голосом приказал:
— Точите топоры, товарищи плотники! Завтра на стройку чтобы явиться всем. Проверю. Бога — какой он там у вас, не знаю, — дома забудьте. Чтобы потом у нас с вами неприятного разговора не получилось. Понятно? Все! Отбой! Давай твою руку, Валентин Гурьевич. До утра!
И, не глядя на огорошенных таким поворотом дела мужиков, он пошел к дому.
В первую же ночь Виталия Осиповича атаковали клопы. Он выскочил на улицу и, сдирая с себя рубашку, которая показалась ему наполненной пылающими угольками, громко поносил избяных варваров.
Его проклятья бессильно прозвучали среди равнодушной тайги под высоким бледным небом. Он это сообразил, как только дыхание северной ночи охладило его тело и вернуло способность трезво отнестись к положению.
И первой трезвой мыслью было острое желание сломать все это замшелое, старое, наполненное клопами, вонью и дурными воспоминаниями.
Он надел рубашку и, поеживаясь от холода, побрел обратно в кислую духоту избушки.
Хозяин безмятежно спал на печке, благодушно всхрапывая.
Утром он, посмеиваясь в негустую, растрепанную бороду, говорил:
— А меня жрать неинтересно, клопам-то. Какой во мне вкус? Я моченый, дубленый, смоленый. А вы для них вроде пряника. Балованные, черти.
Он сидел на высоком тесовом крыльце, с интересом наблюдая, как под его босыми ногами мгновенно тает иней, и терпеливо выслушивал советы своего постояльца насчет уничтожения паразитов. Прослушав, снова засмеялся:
— Пробовала жена-покойница их вымораживать. Не боятся. После еще злее делаются. А вы наплюйте на них. А не то я вам новый домишко приплавлю. Это у нас скоро.
Петр Трофимович начал обуваться, ловко одной правой рукой навертывая портянки. Левая праздно свисала вдоль тела и, когда он поворачивался, с сухим стуком ударялась о ступеньки крыльца. Иногда он брал ее и, чтобы не мешала, клал к себе на колени.
На вопрос Виталия Осиповича, где он повредил руку, Обманов не сразу ответил:
— Лесиной пришибло. — И, поглаживая мертвую свою руку, строго попросил глухим голосом:
— Вы их, чертей боговых, мужиков-то этих, сразу за холку берите. Они сами не придут, а плотники хорошие.
— Мужички-пятачки? — спросил Виталий Осипович, вызывая своего хозяина на откровенность.
— Деньги любят… — неопределенно ответил тот, явно уклоняясь от прямого ответа.
— Деньги, наверное, многие любят, — подсказал Виталий Осипович.
Обманов согласился:
— Наверное.
Поморгал веками, глядя на полоску зари над тайгой, и вдруг заговорил злобно и в то же время насмешливо, будто продолжая застарелый спор с каким-то давним и несокрушимым врагом:
— …Зависть все это, зависть. У одного много, а другому уж и завидно. Начинает он тоже наживать. Себя не жалеет при этом, не говоря уже о других. На всякую подлость идет. И до того разгорячится, что даже подлость эту за доблесть почитать начинает. Ему бы тут по зубам, по зубам… В понятие его произвести, что богаче всех ему не жить. А надо таковое житье себе наладить, хуже которого некуда. Чтобы этому худу пуще богатства позавидовали. И будет это самая главная зависть: потому нечего уже и взять с такого человека. С голого рубахи не сымешь. Вошка и та его не грызет. Вот ему, голому-то, и позавидуют некоторые…
Выслушав это неожиданное признание, Виталий Осипович рассмеялся:
— Выдумываете вы глупости, дорогой товарищ.
Обманов очень охотно согласился:
— Это вы правильно. Глупости у нас еще много. — И тут же снова вызывающе прибавил: — А умный-то и в глупости смысл найдет.
Усмотрев в этом ответе некий вызов, Виталий Осипович сказал, все еще продолжая посмеиваться:
— Не вижу смысла: завидовать одичавшему…
— В этом и смысл, — запальчиво перебил его Обманов. — Люди счастью завидуют — нехитрое дело. Рыбка тоже счастлива бывает, когда червячка заглатывает. И все ей, другие-то рыбки, завидуют. А у червячка-то крючок в середине. Вот тебе и счастье. Рыбину из воды выдернули, а все, которые в реке остались, так и до сей поры мечтают: «Как бы нам такое счастье урвать».
Он говорил быстро и сердито, словно ждал возражений. Но Виталий Осипович спокойно спросил:
— Это как понимать? Рыбка, значит, на земле счастлива была, а на том свете к чертям на сковородку попала?
Обманов поморгал красными веками, стараясь понять, смеется его собеседник или спрашивает всерьез. Решил — испытывает, и оставил вопрос без внимания.
— Ну, скажем так, — заговорил он. — Жили два друга, два брата. Пока были малы — лизали друг дружку, как телята. А начали в возраст входить, ума набираться, да пришлось самим корм добывать, тут и пошла у них вражда. Увидали они: счастье одно, а ртов много. Кто ухватит, тот и жует. И схватила их зависть. И начали они топить друг друга. Какое уж тут счастье. А вот который голый, такого никому и не надо. Пусть живет как хочет, голый-то.
— Так что ж, по-вашему, счастья на свете мало? На всех не хватит? — спросил Виталий Осипович.
Обманов быстро пояснил:
— В том вот и вопрос. Может быть, и хватит на всех, а каждому побольше хочется. И каждый смотрит и думает: «А вот тому кусок жирнее попался». И соображает, как бы отнять. Вот оно как. Зависть душит.
— А у вас есть зависть?
— Еще есть маленько. Без зависти человек не живет. У меня зависть вот какая, с еловое семечко. Грошик рублю не завидует, ему и пятачка хватит. А у кого много, тому еще больше хочется. На зависти мир стоит.
— Это верно! — согласился Виталий Осипович. — Только смотря чему завидовать. Я вот на работу завистливый. Так бы вот все и сделал в один день для общего счастья. А у вас зависть черт знает к чему. Друзья-то эти… или братья родня вам?
Но Обманов увильнул от прямого ответа:
— Работу в карман не складешь, — сказал он и, натянув сапог, встал на кривые ноги.
Постоял, глядя на залитую нежным зоревым светом воду, подумал и вдруг спросил:
— Такого человека не довелось встречать: Берзина Павла Сергеевича?
— Нет, — безразлично ответил Корнев, — а кто он такой?
— Да, говорю — человек. Чина-звания и которого места жительства не знаю. Потому и спрашиваю. Надо мне его сыскать. Если встретится — немедля оповестите. Это моя просьба. Я вам за это что хотите.
Он говорил негромко и строго, словно, прощаясь навек, завещал Корневу некий подвиг. Перед ним таежная река катила по огненной воде шелковую волну. И какие-то воспоминания разбудило в нем это утро и эта река, на берегу которой прошла вся его жизнь, потому что он улыбнулся и сказал задумчиво:
— Полушалки в прежние времена девки носили. Как река. Алые до того, что в синь ударяло. Да…
Здоровой рукой он взял свой заплечный мешок, ловко закинул его за спину и спустился с крыльца.
— Ну, вот и владейте моим дворцом. А просьбы моей не забудьте…
Попрощался, поморгал мокрыми веками и пошел вдоль берега.
На Весняне, в пятнадцати километрах выше Бумстроя закладывали запонь — верхний склад древесины. Сюда и держал путь Петр Трофимович Обманов.
Шел такой легкой походкой, будто широкое тело было невесомо и его несло попутным ветром вдоль реки. Думы у него всегда были так же необременительны. Одинокое пребывание в тайге располагает к мыслям спокойным и неторопливым. А вот за последнее время события начали принимать какой-то иной, неспокойный оборот. На днях пришли к нему эти мужики из таежной деревушки разведать, не угрожает ли течению их жизни новое строительство. Чудаки. Войну видели, многие до Берлина дотопали, а спокойствия ищут. Бога своего спасают. Очень они нужны богу-то, такие спасители. Да они за пятачок кого хочешь продадут, человека лесиной придавят. Потом ходи весь век сухоруким. А тут, когда прижало, прибежали: «Послужи артели, Пётра, не помни старое. Все под богом грехами обросли, как болотным мохом». Вот они какие гладкие да удалые — против ветра сосну валят. Боговы старатели, мужички-пятачки.
