Марго всхлипывает, выуживает из коробки очередную салфетку, сморкается, снова всхлипывает. В дверях возникает Феликс. В руках у него старая пыльная пишущая машинка.
— Феликс, — голос Марго дрожит, — это мое.
— Нет, не твое.
— Это машинка отца. Мама сказала, и…
— Это машинка Лекси. Я точно знаю.
— Да, но, видишь ли…
— А где остальное? — спрашивает Феликс тихо, едва слышно, и Марго узнает этот голос. Спокойный, ледяной, убийственно вежливый — тем же голосом он во время интервью обращался к особо скользким политикам. Этот голос говорил им и всей стране: попались, голубчики, теперь вы у меня на крючке. Этот голос прославил его много лет назад.
А теперь он тем же голосом обращается к ней. Марго глотает слезы.
— Что — остальное? — спрашивает она, пытаясь овладеть собой.
— Ты меня прекрасно поняла, — отвечает Феликс прежним ледяным тоном. — Вещи Лекси. Где они?
— Какие вещи? — вспыхивает Марго, но знает, что Феликс видит ее насквозь.
— Одежда, книги, вещи из квартиры. Письма, которые Лоренс писал Теду незадолго до смерти, — перечисляет Феликс с бесконечным терпением. — Все, что я вывез из ее квартиры и отнес на чердак.
Марго пожимает плечами, качает головой, опять тянется за салфеткой.
Феликс, отставив пишущую машинку, подходит к Марго вплотную.
— Хочешь сказать, — шепчет он, — что их больше нет?
Марго прижимает салфетку к лицу.
— Не зна… не знаю.
— Не может быть, — продолжает Феликс уже громче. Марго успела забыть, как его голос набирает силу — становится резким, властным, разит наповал. — Уму непостижимо. Их нет. Ты и твоя стерва-мамаша избавились от них. Тайком от меня.
— Не кричи, — всхлипывает Марго, а между тем Феликс и не кричит, никогда не кричит, ему нет нужды повышать голос.
— Признайся, — Феликс нависает над ней, — ты их выбросила?
— Феликс, я не…
— Одно слово — да или нет. Выбросила?
— Не стой у меня над душой…
— Да или нет, Марго?
— Прошу, не надо.
— Говори. Хватило храбрости сделать это — имей мужество признаться. Скажи: «Да, выбросила. Все без остатка».
В комнате повисает тишина. Марго кусает ноготь, швыряет на пол салфетку.
Феликс отворачивается, отходит к окну.
— Ты понимаешь, — говорит он, уткнувшись в стекло, — что скоро придет Элина? Что я попросил ее прийти? Я ей сказал, что все вещи Лекси у нас на чердаке. Обещал передать их Теду, чтобы он их разобрал. Это же такая малость. Она приедет за вещами, а ты, — он оборачивается к Марго, — все выкинула?
Марго всхлипывает.
— Прости, — скулит она, — я не хотела… я…
— Простить? Не хотела? — повторяет Феликс. — И что я скажу Теду? Прости, Марго не собиралась выбрасывать вещи твоей покойной матери, но все-таки выбросила? Боже, — шепчет он, — Элина будет с минуты на минуту. Придется тебе сознаться, что у нас ничего не осталось, кроме старой пишущей машинки да пыльных картин, и можешь сказать почему…
Марго приподнимается с кресла.
— Картины мои, Феликс, — начинает она. — При чем тут Лекси? Они всегда были моими. Я взяла то, что мне принадлежало…
— Вечно ты со своими мелкими, корыстными…
Звонок в дверь — и Феликс умолкает. Он идет открывать. На крыльце стоит Элина, как всегда, в диковинном наряде: длинный балахон с бахромой на подоле, малиновые колготки, на ногах — кроссовки, перепачканные краской. Иона кенгуренком висит в слинге. Он не спит, глаза изумленно раскрыты, при виде Феликса он расплывается в довольной улыбке, чего не скажешь о его матери.
— Элина, — Феликс отступает, впуская ее в дом, — как там дела?
— Да так… — Элина пожимает плечами, избегая его взгляда. — Сами понимаете как.
— Спасибо, что пришла.
Элина вновь пожимает плечами.
— Времени у меня в обрез. Тороплюсь обратно.
Феликс вдруг вспомнил, что всегда встречал подругу Теда, мать своего внука, поцелуем в щеку. Но на сей раз с поцелуем он опоздал.
— Да, конечно. — Феликс сжимает и разжимает руки — по старой привычке, чтобы собраться с мыслями. — Ну, как он?
— Плохо.
— Так и лежит?
— Да.
Феликс, еле слышно ругнувшись, отвечает:
— Прости.
— Ничего.
— Сможешь… передать ему от меня кое-что?
— Конечно.
— Передай ему… — Феликс колеблется. Он остро чувствует, что совсем рядом, выше этажом, — Марго, а внизу — Глория. — Передай, пусть он меня простит, — продолжает он. — Мне очень стыдно. За все. Скажи… скажи ему, что не я это придумал. И что я с самого начала был против. — Он вздыхает. — Они все устроили между собой, а я… Знаю, жалкое оправдание. Я должен был настоять на своем, но уступил — признаю свою вину. Я совершил ошибку, ужасную ошибку. И… и скажи, что я хочу его видеть. Как только он будет готов. Передай ему, пусть позвонит мне. Пожалуйста.
Элина кивает:
— Хорошо.
Феликс все говорит и говорит, не может остановиться. Рассказывает о Лекси, об их первой встрече, о той ночи, когда он забирал Тео из Лайм-Риджиса, как в полицейском участке ввязался в спор с Робертом Лоу и как подошел полицейский и сказал: прошу вас, потише, подумайте о ребенке. Он сжимает руку Элины и говорит ей, что любил Лекси, больше всех на свете любил, что он, конечно, не без греха, но Лекси его самая большая любовь, — слышишь, понимаешь? Элина слушает с недоверчивым, напряженным вниманием, глядя в пол, выложенный плиткой, водит по трещине носком кроссовки с пятном красной краски. И Феликс признается, что ничего из вещей не сохранилось. Что они выброшены. Что для Теда не осталось ничего. Ничего.
Элина, откинув со лба волосы, смотрит ему в лицо. И переспрашивает:
— Ничего?
И тут, как назло, Иона принимается кричать. Он брыкается в слинге, выгибает спину, краснеет от натуги. Элина пританцовывает, причмокивает, щелкает языком. Достает Иону из слинга и прижимает к себе.
— Только пишущая машинка. И картины.
Элина поглаживает Иону по спине, укачивает, отвернувшись от Феликса. Иона понемногу затихает. Он смотрит на Феликса через плечо матери с выражением смертельной обиды. «Простите меня, — так и хочет сказать Феликс, — простите». Его переполняет желание извиниться перед ними, перед каждым.
— Пойдем покажу, — произносит он вслух. — Там, наверху.
Феликс и Элина с Ионой поднимаются по лестнице на один пролет. На лестничной площадке стоит пишущая машинка. Она вся в пыли, лента высохла и кажется совсем тонкой, хрупкой. При взгляде на машинку Феликс едва не теряет сознание. Он как сейчас помнит ее звук. Стук металлических литер по бумаге, шорох ленты. Пулеметную дробь, если работа идет хорошо. Если дело не клеится — остановки, перерывы на вдох, на затяжку. Диннь! — при каждом возврате каретки. Шорох, когда вынимали страницу, мерный треск, когда вставляли новую.
Феликс отводит взгляд, откашливается.
— А вот картины. Кажется, я все нашел. Может, еще парочка где-то завалялась, но я всегда могу…
Элина вдруг протягивает ему ребенка.
Феликс от неожиданности охает и берет Иону под мышки. Малыш сучит ножками, будто крутит педали невидимого велосипеда. Он смотрит то вверх, на лоб Феликса, то на его ухо, то в пол, то, задрав голову, глядит в потолок.
— Дюба-дюба-иии… — лопочет Иона.
— Верно, старина, — отвечает Феликс.
Элина вытирает руки о балахон и опускается на корточки возле картин, что стоят одна к одной у стены. Смотрит на первую — мешанину треугольников в мрачноватых тонах, Феликсу никогда она не нравилась; бережно отодвинув ее, разглядывает вторую, третью, четвертую. И все время хмурится, будто недовольна. «Не нужно ей в доме это пыльное старье, — думает Феликс, — но все-таки странно, ни капли интереса, она же как-никак художница».
Вдруг, к его удивлению, Элина говорит:
— Я не могу их взять.
— Ты должна, — настаивает Феликс. — Они принадлежат Теду. Это картины Лекси. Они висели в квартире, где он жил, когда…
— Нет, — перебивает Элина. — Я хотела сказать, что я не могу их взять, я…
Феликс растерянно смотрит на нее. Какие все-таки у нее большие глаза — бездонные, на бледном, как у Пьеро, лице. В полумраке коридора они кажутся еще огромней.
— Не понимаю тебя, милая. Эти картины принадлежали Лекси. И теперь они принадлежат Теду. Наверняка он захочет их взять.
— Вы представляете… — Элина проводит рукой по лбу. — Феликс, эти картины — огромная ценность.
— Правда?
— Целое состояние. Я не представляю, сколько они могут стоить, но место им… даже не знаю… где-нибудь в музее… в галерее Тейт.
— Нет, — возражает Феликс. — Они должны быть у Теда. Это его картины.
Элина в задумчивости потирает лоб.
— Понимаю, — отвечает она. — Понимаю ваше желание. Но… дело в том, что… мы не можем… — Она вдруг переходит на незнакомый язык — видимо, финский, — бормочет что-то под нос, глядя на картины, и отворачивается от них. — Во всяком случае, сейчас я не могу их забрать.
