Время тянулось долго, монотонно, Макс не появлялся, а вопросы все плыли бесконечной чередой, как разорванные облака в ненастье. Он думал: правильно ли вел себя в бильярдной, не уронил ли свое достоинство в разговоре с надменными и самоуверенными господами, не отвечая на их оскорбительные выпады? Но ведь так ему советовал Макс, просил, и Эдмон на этот раз внял совету, а советами Слугарева пренебрег. Образ Ивана Слугарева теперь все отчетливей возникал перед ним. Вспомнились слова Макса в его квартире: "безумец, непослушный мальчишка", и еще: "Я знал о твоем намерении попасть сюда… знаю, что тебя интересует… Ты поступил опрометчиво". Тогда он как-то не придал значения этим словам, их заслонило и вытеснило другое, более важное и конкретное. Теперь же он находил в них что-то значительное, тайное, наполненное большим содержанием. В них крылись ответы на многие наседавшие на него вопросы. О его намерении попасть на Остров Дикса знали кубинские друзья и Слугарев. Именно Иван Слугарев не советовал ему пробираться на Остров Дикса, предостерегал от ЦРУ. "Кто же, в таком случае, предупреждал Макса о возможном появлении меня на Острове - кубинцы или Слугарев? Но это уже не имело значения - важно, что предупреждали друзья. Значит, Макс мне друг, и не может быть на этот счет никаких сомнений. На него можно и нужно положиться".
От такой мысли он почувствовал явное облегчение.
4
В последнее время Дикс страдал изнуряющей бессонницей. Снотворные уже не помогали: обычно на другой день его одолевали головные боли и сонливость. Он продолжал ходить на службу по инерции, но практически уже многие месяцы ничего не делал - просто присутствовал. Он понимал, что так долго продолжаться не может: однажды Левитжер объявит ему отставку, и тогда он лишится возможности совершить задуманное, то, что сейчас для него составляло цель жизни. Теперь, когда все было готово, откладывать час икс не было смысла, да и не хотелось рисковать: по поведению Левитжера, а особенно Куна, он догадывался, что судьба его решена, и они уже смотрят на него, как на покойника. Значит завтра, в понедельник, и ни днем позже. Чувство досады и глубокого огорчения породило в нем известие о том, что Левитжер завтра утром неожиданно отбывает на материк. Он всегда уезжал неожиданно, не считая нужным заранее извещать об этом Дикса, но прежде его совсем не интересовало, когда, куда и зачем Левитжер уезжает. Разумеется, Дикс предпочел бы, чтоб шеф, покинув однажды Остров, совсем не возвращался. Но, увы! - одного желания было недостаточно. Однако отсутствие Левитжера в понедельник не заставило Дикса переносить задуманное на другой день или вносить какие-то поправки в план его замысла. А может и лучше, что не будет шефа, в отсутствие которого хозяином Острова оставался Дикс. Мысль эта показалась ему даже утешительной.
Для Дикса, впрочем, как и для Дюкана, этот воскресный день тянулся бесконечно долго. Послеполуденный сон на этот раз был непродолжительным и не принес ему облегчения. По-прежнему одолевали головные боли и навязчивые беспокойные мысли о том, все ли он предусмотрел на завтра и не помешает ли ему какая-нибудь неожиданность, которую невозможно заранее предусмотреть. Вот ведь не думал он о внезапном отъезде Левитжера. Он попросил Эльзу принести ему пива. Эльза вошла осторожно с подносом в руках, на котором стояли две банки и хрустальная вазочка с солеными орехами арахиса. Все это она бессловесно поставила на журнальный столик, за которым в глубоком кресле понуро сидел Дикс, уставившись в одну точку отсутствующим неподвижным взглядом. В последние дни они не разговаривали; Дикс недовольным ворчанием пресекал все ее благие попытки заглянуть к нему в душу, и она внешне смирилась, хотя тревога за физическое, духовное, да и психическое состояние своего хозяина ее не оставляла. И вот теперь, поставив поднос на столик, Эльза повернулась к двери чтобы выйти, как раздался какой-то натянутый, непривычный для слуха голос Дикса:
- Эльза…
Она даже вздрогнула от неожиданности и робко обернулась. На удивленном лице ее застыл немой вопрос. Дикс смотрел ей прямо в глаза, и во взгляде его она прочла снисходительное добродушие.
- Я хотел тебе сказать, Эльза, - начал он медленно и негромко, как бы взвешивая каждое слово, - я хотел поблагодарить тебя за все хорошее, что ты сделала для меня. - Он помолчал, и она увидела, как дрожат его усохшие, подернутые рыжими пятнами руки. - Скажи, Эльза, у тебя никогда не было желания вернуться в Германию? В конце жизненного пути человека тянет на родину.
Слова благодарности, которые она услышала от него впервые, а так же неожиданный вопрос о родине, привели ее в некоторое замешательство. С недоумением она смотрела на него, не находя в ответ нужных слов, а он, будто и не нуждался в ее словах, продолжал свою, как показалось Эльзе, странную речь:
- Остров, на котором мы обитаем, создан не для жизни. Это остров смерти. А умирать лучше на родине. Мой совет тебе - уезжай отсюда, поезжай на родину, к могилам предков. Доверь себя Максу, у него светлая голова.
Последние слова его озадачили Эльзу, сбили с толку, и она подумала определенно: свихнулся, не иначе как лишился рассудка. И она, чтобы только не раздражать его, не привести в состояние гнева, что не редко случалось в последние дни, заговорила, с легким укором, покачивая головой:
- Пока жив, надо о жизни думать. А пошлет смерть Господь, тогда уже не думать надо, а помирать. Всему свое время - и жизни и смерти. Все в свой час, как Богу угодно, Бог дал, Бог и взял.
- Нет, Эльза, меня Бог не возьмет, не примет, - с внешним безразличием отозвался он.
- А ты покайся, попроси прощения, Господь милостив.
Но он уже не слушал ее, она об этом поняла по его отсутствующему взгляду; его лицо ей показалось зловещим, сухие губы слегка шевелились, словно он мысленно разговаривал сам с собой и затем помимо своего желания, он произнес вслух:
- Жизнь прожита одиноко и бессмысленно.
И точно испугавшись нечаянно выраженной вслух тайной мысли, которую он никому не мог доверить, он посмотрел на Эльзу свирепым взглядом и жестом руки велел ей удалиться. Когда она бесшумно закрыла за собой дверь, он, опять же вслух, но уже твердо, повторил: - Одиноко и бессмысленно. - И прислушался к своему голосу, будто хотел убедиться в его реальности.
Вечером, по своему обыкновению, он сидел на балконе и, жуя погасшую сигару, наблюдал закат солнца. Ему всегда нравилось в эти короткие минуты смотреть на красоту мироздания, - но на этот раз, или только ему казалось, закат предстал перед ним в еще небывалом величии и невиданной красоте. Угрюмая темно-синяя глыба тучи, невесть откуда появившаяся, наползла на солнце и придавила его своей тяжестью. Предвечернее, утомленное за день светило напоминало золотую рыбку, попавшую в сеть; собрав последние силы, оно пыталось разорвать сети, вонзая свои раскаленные мечи в вязкую утробу тучи. Мечи эти протыкали ее насквозь и исчезали в морской пучине. А на туче то там, то сям, появлялись кровоточащие рваные раны, но ненадолго: какая-то невидимая рука быстро накладывала на раны пластыри из дымчатых облаков, и от этой величественной нерукотворной картины что-то заныло острой, тоскливой болью в душе Дикса, охваченной ощущением чего-то гнетущего и навсегда уходящего. Он погрузился в грустные и тягостные размышления: "Это мой последний закат. Нет, конечно, закаты будут и будет море, и магнолии с пальмами, и олеандры будут цвести, только не для меня… Закаты будут и восходы, а вот магнолий и олеандров может не быть, если земля превратится в пустыню. Тогда и закатов не будет, потому что некому будет ими любоваться. Красота без человека ничего не стоит. Без человека нет красоты, ибо я ее создаю в своем воображении. Нет меня - и ничего нет. И, возможно, не было, возможно старина Гегель был прав".
Мысли его путались и притупились. Он смотрел на море в некотором оцепенении; чувство своей ничтожности и беспомощности перед величием и тайнами природы порождало в нем жалость к самому себе. Он прошел в кабинет, и взгляд его остановился на пузатом коричневом портфеле, громоздившемся на диване. Там был собран весь его личный архив - фотографии жены и детей, письма и прочие реликвии памяти сердца, как самое трогательное и дорогое, что связывает с прошлым. "Не забыть бы завтра", - напомнил он самому себе; склероз все чаще давал о себе знать. Перед сном он принял снотворное, без которого уже не обходился и, погрузившись в состояние блаженства и покоя, как человек, ушедший от забот и мирской суеты, уснул. Но сон продолжался недолго. В полночь он проснулся от своего же голоса, в холодном поту, - ему снились кошмары, преследовавшие его и, беспомощно отбиваясь от них, он закричал. Еще не освободившись от сна, окутанный пеленой туманной полудремы, босиком, шаткой походкой, он прошелся по мягкому ковру и, как лунатик, слоняясь по комнатам, наконец опустился в кресло. Он не находил себе места и физически чувствовал себя потерянным, никому не нужным и чужим среди людей, которых он презирал. Тогда, вспомнив недавний совет Эльзы, он в мыслях обратился к Богу. Полусонно и безголосо он шептал слова кающегося грешника: "Господи, услышь меня, заблудшего раба твоего. К тебе обращен мой голос, всевидящий и всесущный владыка. Не о прощении молю тебя, ибо знаю, что нет мне прощения за грехи мои тяжкие перед тобой и перед людьми. Молю тебя о спасении рода людского от исчадия адова, явившегося на землю во плоти Левитжера. Потомки хулителей и палачей твоих, замыслившие превратить половину человечества в рабов, а другую половину непокорных предать смерти мучительной, ныне подошли к порогу торжества своего дьявольского замысла. Всемогущий владыка! Я, великий грешник, припадаю к стопам твоим и слезно прошу: останови занесенный над чадами твоими адский топор вселенских преступников, спаси и помилуй род людской и покарай праведной карой человекоподобных двуногих зверей, воровски присвоивших себе титул твоих избранников…"
