Ей становилось дурно, когда она видела его, и дурно, когда не видела; как она призналась ему позже, тогда ее охватывала твердая уверенность: Оскара уже убили. Он подсовывал длинные страстные письма под ее ворота, написанные по-английски, и единственный отклик, который он получил, – звонки от капитана и его дружков с угрозой изрубить его на куски. После каждого телефонного наезда он записывал время и звонил в посольство, сообщая, что офицер такой-то грозит его убить, и не могли бы вы помочь.
Надежда не покидала Оскара: ведь если бы она действительно хотела от него избавиться, заманила бы его на какой-нибудь пустырь и позволила капитану с ним разделаться. Если бы она захотела, его перестали бы пускать в клуб. Но ничего подобного она не сделала.
Как же хорошо ты танцуешь, написал он в письме. А в другом изложил свои планы: он женится на ней и заберет ее в Штаты.
Она начала отвечать короткими торопливыми записками, передавала их Оскару в клубе или отсылала по почте на адрес Ла Инки. Умоляю, Оскар, я не сплю уже неделю. Не хочу, чтобы тебя изуродовали или убили. Уезжай домой.
Но, прекрасная девушка, та, что прекрасней всех на свете, написал он в ответ, это и есть мой дом.
В твой настоящий дом, ми амор.
У человека не может быть два дома, разве не так?
В девятнадцатый вечер Ивон просигналила у его дома и он отложил ручку, зная, что это она. Потянувшись через сиденье, она отперла дверцу и, когда он сел и попытался ее поцеловать, сказала: пожалуйста, прекрати. Они двинули в Ла-Роману, где у капитана вроде бы не было приятелей. Развитие событий они не обсуждали, он сказал лишь: мне нравится твоя новая стрижка, и она рассмеялась и заплакала, а затем: правда? А тебе не кажется, что с такой прической я выгляжу дешевкой?
Ты и дешевизна – вещи несовместные, Ивон.
Что мы могли сделать? Лола летала к нему, упрашивала вернуться, говорила, что из-за Ивон, если он ее получит, его прикончат; он выслушал сестру и сказал очень спокойно, что она не понимает, что стоит на кону. Отлично понимаю, взвилась Лола. Нет, печально возразил он, не понимаешь. Абуэла применяла к нему всю власть, какой располагала, и даже повышала голос, но он уже не был тем мальчиком, которого она знала прежде. Что-то в нем изменилось. Он сам обрел власть.
За две недели до его путешествия к финалу явилась его мать, всем своим видом давая понять, что с ней шутки плохи. Ты возвращаешься домой, немедленно. Он покачал головой. Нет, мами. Она вцепилась в него, чтобы тащить к машине, но он был как Унус Неприкасаемый. Мами, мягко сказал он, я не хочу делать тебе больно.
– А я не хочу, чтобы тебя убили.
– Не к этому я стремлюсь.
Прилетал ли я? Разумеется. Вместе с Лолой. Ничто так не способствует единению пары, как беда.
– И ты, Джуниор? – сказал он, увидев меня.
Ничего не помогло.
Какой невообразимо короткий срок – двадцать семь дней! Однажды вечером капитан с приятелями завалились в клуб, и Оскар добрые десять секунд не спускал с него глаз, а потом, трясясь всем телом, ушел. Даже не вызвонил Клайвза, сел в первое подвернувшееся такси. Как-то на клубной парковке он опять попытался поцеловать Ивон, но она отстранилась, не всем телом, только голову отвернула. Не надо, прошу. Он убьет нас.
Двадцать семь дней. Он работал каждый день, ни одного не пропустил, настрочил почти триста страниц, если верить его письмам. Я почти у цели, сказал он мне по телефону; звонил он нам крайне редко. У какой? – допытывался я. Какой цели?
Увидишь. И это все, что он сказал.
А далее произошло ожидаемое. Вечером они ехали с Клайвзом из клуба, затормозили у светофора, и к ним в такси влезли двое. Горилла Пачкун и Соломон Ханжа, разумеется. Приятно снова увидеться, сказал Пачкун, и оба принялись бить его настолько усердно, насколько позволяло ограниченное пространство машины.
На этот раз Оскар не заплакал, когда его повезли на тростниковое поле. Приближался сбор урожая, тростник вырос высоким и толстым, и порой было слышно, как стебли стук-стук-постукивали друг о друга, будто триффиды,[113] и всю ночь раздавались креольские голоса. Запах созревающего тростника незабываем, и к тому же была луна, прекрасная полная луна, и Клайвз умолял копов пощадить Оскара, но они лишь смеялись. Ты бы лучше о себе позаботился, сказал Пачкун. Оскар тоже посмеялся разбитым ртом. Не волнуйся, Клайвз, сказал он. Они опоздали. Пачкун не согласился. А по-моему, мы как раз вовремя. Они проехали мимо автобусной остановки, и на миг Оскару почудилось, что в автобусе сидит вся его семья, даже несчастные покойные дедушка с бабушкой, а за рулем не кто иной, как Мангуст, а кондуктор не кто иной, как человек без лица, но это была лишь финальная фантазия, исчезнувшая, стоило ему моргнуть, и, когда машина остановилась, Оскар отправил телепатические сообщения своей матери (я люблю вас, сеньора), дяде (завяжи, тио, и живи), Лоле (прости, что так вышло; я всегда буду любить тебя), всем женщинам, которых он когда-либо любил, – Ольге, Марице, Ане, Дженни, Натали и всем тем, чьих имен он так и не узнал, – и, конечно, Ивон.[114]
Они отвели его в тростник, поставили к себе лицом. Он старался держаться храбро. (Клайвза оставили связанным в такси, и, пока они на время позабыли о нем, он ослабил путы и проскользнул в тростник; именно Клайвз доставит Оскара родным.) Копы смотрели на Оскара, он на них, а потом он начал говорить. Слова звучали так, будто принадлежали кому-то другому, в кои-то веки его испанский был хорош. Он сказал, что то, что они делают, неправильно, ибо они намереваются лишить мир великой любви. Любовь – необычайная редкость, ее легко перепутать с миллионом других вещей, и никто не понимает этой истины столь глубоко, как он. Он рассказал им об Ивон и о том, как он ее любит, и как многим они рисковали, и как им стали сниться одни и те же сны, и они начали говорить одними и теми же словами. Он сказал, что только ее любовь дала ему силы совершить то, что он совершил, и над этим они уже не властны; сказал им, что если они его убьют, то, возможно, они ничего не почувствуют, и дети их тоже, возможно, ничего не почувствуют, но когда они постареют и одряхлеют либо в тот момент, когда в них вот-вот врежется чей-то автомобиль, они догадаются, что он поджидает их на той, другой, стороне, и там он уже не будет ни толстяком, ни занудой, ни пареньком, которого ни одна девушка никогда не любила; там он будет героем, мстителем. Потому что все, о чем вы мечтаете (он поднял ладони вверх), сбывается.
Они вежливо дождались, пока он закончит, а потом сказали, их лица медленно исчезали во мраке: слушай, мы тебя отпустим, если ты скажешь, как будет по-английски фуэго.
– Огонь, – выпалил он, не в силах сдержаться.
Оскар…
Мы полетели забрать тело. Организовали похороны. Никого кроме нас не было, даже Эла с Мигзом. Лола плакала и плакала. Год спустя рак вернулся к Бели́ и на этот раз въелся намертво. Я навещал ее в больнице вместе с Лолой. Шесть раз общим счетом. Она прожила еще десять месяцев, но к тому времени она уже более или менее сдалась.
Я сделала все, что смогла.
Ты сделала больше, чем многие, мами, говорила Лола, но мать не желала ее слушать. Поворачивалась к нам своей обожженной спиной.
Я сделала все, что смогла, а надо было больше.
Ее похоронили рядом с сыном, и Лола прочла свое стихотворение над могилой, и на этом все. Прах к праху, пепел к пеплу.
Четырежды семья нанимала адвокатов, но обвинение так и не было предъявлено. Не помогли ни посольство, ни правительство. Ивон, слыхал я, по-прежнему живет в Северном Мирадоре, по-прежнему танцует в клубе «На реке», но Ла Инка годом позже продала свой дом и перебралась обратно в Бани́.
Лола поклялась, что больше никогда не вернется в эту ужасную страну. В одну из наших последних ночей в качестве новиос, суженых, она сказала: десять миллионов Трухильо – вот кто мы все такие.
Хотел бы я сказать, что все у нас получилось, что смерть Оскара соединила меня и Лолу навсегда. Увы, я жил как в угаре, а с Лолой, после того как она полгода ухаживала за больной матерью, произошло то, что многие женщины называют «возвращением Сатурна», или началом нового этапа в жизни. Однажды она позвонила, поинтересовалась, где я был прошлой ночью, а когда мне не удалось убедительно соврать, сказала: прощай, Джуниор, и береги себя, хорошенько береги. Примерно год я цеплял самых разных девушек и метался между «да пошла ты, Лола» и теми несусветно нарциссическими надеждами на примирение, для достижения которого я ничего не делал. А в августе, вернувшись из поездки в Санто-Доминго, узнал от моей матери, что Лола встретила кого-то в Майами, куда она переехала, и что она беременна и собирается замуж.
