Долго сидеть здесь нельзя, а уж к воротам подходить тем более. Наверняка здешние топтуны знают ее в лицо, доложат в контору. Да и нужды особой светиться здесь нет: окна Виктора Григорьевича выходят в противоположную сторону. Дождавшись трамвая, заслонившего ее от поста на остановке, Эльза быстренько перешла дорогу и скрылась в молочной Бландова. Здесь, за дверью магазина, почувствовала себя полной идиоткой: магазин пуст, надо что-то покупать – и что, так и таскаться по городу со свертком? Впрочем, вот сырок, он в сумочке уместится.
В Малом Афанасьевском и налево, в Филипповском мысли приняли новый оборот. В самом деле идиотка! Что я делаю? Зачем? Трезвая, умная женщина – и так влипнуть! Что я в нем нашла? Почему-то кадровые офицеры не умеют носить штатскую одежду – она всегда висит на них мешком, какой-то гвоздь в хламиде, а не мужчина.
Но глаза, глаза…
А что глаза? Ну серо-голубые. Ну не очень широкие. Взгляд рассеян, потому что больше обращен в себя, нежели на весь сущий мир. А в моменты, когда особенно хорош, он даже не видит ее. Вообще не видит! Шагает, шагает по кабинету, диктует сбивчиво и торопливо, а ее не видит.
Черная кошка перебежала дорогу. Перебежала и вспугнула мысли, заселив душу беспричинной тревогой. Эльза в суеверной надежде на спасение зашла в церковь, оделив, против обыкновения, нищенку на паперти всею мелочью из кошелька.
Жизнь пестра и на черную кошку тут же ответила чужими похоронами. Какая примета пересилит?
В православной церкви Эльза чувствовала себя иностранкой. Ее-то родители, нестрогие лютеране, водили в немецкую кирху в Старосадском. Русский храм, изобиловавший позолотой, не задевал остатков религиозного чувства, обжившегося в аскетической строгости протестантства. Впрочем, вера в ее душе осталась сейчас исключительно как память о жизни настолько чужой и далекой, будто все это было с другой девочкой, невесть по какой причине застрявшей в ее памяти. Сейчас она ощущала себя современной женщиной без предрассудков.
Суровый на вид священник творил заупокойную молитву над гробом какой-то чистенькой старушенции, зажившейся так долго, что провожать ее пришли всего лишь две ветхие подружки, тоже чистенькие, в старых шубейках, знававших, по вытертому меху судя, лучшие времена. В церкви было жарко натоплено, подруги покойницы расстегнулись, и видны были черненькие жакетики с крахмальными воротничками: у одной с кружевцами, у другой, что победнее, пикейный с острыми углами. И трое каких-то пьяниц, нанятых нести гроб за стопку водки.
– Упокой, Господи, рабу Твою Елизавету…
Она вздрогнула от такого совпадения: чекисты из простых не могли свыкнуться с ее немецким именем и называли Елизаветой, так им проще. И она как-то попривыкла к русской вариации, давно уже отзывалась на это имя. Стала вглядываться пристально в остренькое личико рабы Господней Елизаветы, пытаясь найти сходство, выведать прошлое покойницы, разгадать грехи вольные и невольные в минувшей три дня назад жизни. Нет, решительно ничего не сказало мертвое лицо, даже морщины на нем будто бы разгладились, стерев страсти.
Молодость ее тезки вполне укладывалась в любой русский классический роман. Какая-нибудь Лиза Калитина или Елена Стахова могла лежать сейчас в этом дешевом сосновом ящике, окрашенном небрежной малярской рукою, пережив и своего Инсарова, и автора… Или бурная, страстная Настасья Филипповна, роковая Грушенька из «Братьев Карамазовых», Катерина Измайлова, наконец. Да, такие уездные леди Макбет и превращаются потом в тихоньких богомолок с крахмальными воротничками.
Странное дело, почему-то ни одному русскому писателю, увлеченному стервозными страстями современниц, не пришло в голову протянуть существование своих грешниц до такой глубокой, запредельной старости. А что, если эта бабушка и есть прототип той же Грушеньки, великой распутницы из «Братьев Карамазовых»? И заупокойная молитва, которую читают над рабою Божьей Елизаветой, – эпилог великого романа? Она перевела взгляд на подружек. Какие они благообразненькие! А что вытворяли лет эдак шестьдесят назад?
Мне-то до такого не дожить, я умру молодой, уверила себя Эльза и тут же поймала себя на том, что небось и эта Грушенька в ящике не полагала увидеть в зеркале девяностотрехлетнюю старуху. Потому и грешила так отважно и отчаянно. Нет, вглядевшись пристальней в лицо покойницы, заключила Эльза, не все морщины стерлись – только скудный мыслию лоб очистился, а густая сеточка у губ не скроет страсти к поцелуям.
Священник поднял глаза на Эльзу и обдал взглядом до того строгим, что ей стало стыдно за фривольные мысли, будто бы им угаданные, а тот к ней одной – такая у нее возникла уверенность – обратил последние слова молитвы:
– …И прости их вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное.
Эльза вышла в церковный дворик, а за узорчатой кирпичной оградой виден был тот особняк и окно на втором этаже, где томился Виктор Григорьевич. Она вглядывалось в окно, однако ж кроме ослепительного отражения ясного неба в широкой форточке, не могла увидеть ничего. Окно всей своей нижней частью было разрисовано морозом пальмовыми ветвями, которые сейчас, если смотреть оттуда, из камеры-кабинета, играют разноцветными звездочками.
Человек склада практического, Эльза стала прикидывать расстояние от окна до ограды в церковный двор: нет, не перепрыгнуть. Перелезть через самою ограду немудрено – в кирпичных столбах между решетками всегда найдется место ступне, и перекладина, хотя и высоковата, поможет. Если у церкви будет стоять заранее нанятый извозчик, пока хватятся, можно уехать достаточно далеко…
* * *
Вдохновение Поленцева задало работы всем, а больше других – Фелицианову. Так уж сложилось, что Георгий Андреевич то ли по причине первородства в особняке, то ли в силу собственных способностей, доселе дремавших, оказался как бы координатором всей структуры романа. Ему несли написанные тексты, он один владел магическим кристаллом, рисовавшим, как в бинокле, все обозримое пространство общего замысла. Поленцев взорвал общий замысел. Его бешеная энергия сломала общий тихий повествовательный стиль, которым так уютно было писать и Чернышевскому, и Георгию Андреевичу, да и сам Поленцев начинал, как все, хотя шло у него до поры довольно вяло.
Откуда-то явились новые персонажи, а у каждого своя история, хоть и в намеках, свой характер, и оказалось, что они требуют новых глав еще в первой, дореволюционной части, разрушают ее идиллическое течение, невольно приданное ей набросками Горюнова и лирической памятью узников о мирной жизни. На радость преображенцу, в ход пошла его этнография в казачьих анекдотах, разыгралась горская интрига, которой никак не находилось места в уже близком, как совсем еще недавно, до непрошеных поленцевских озарений, казалось, к завершению повествовании и без которой немыслима жизнь пограничного населения. Тигран прекрасно разбирался в тонких, запутанных отношениях между местными кланами, тейпами, знал, как этим пользовалось казачье начальство да и сами казаки и мужики.
Фелицианову уже просто не оставалось времени писать новые главы самому. Он, давя азартом досаду, приводил в стилистическое единство собрание всех текстов. И нарвался на комплимент Чернышевского:
– Я, Георгий Андреевич, любуюсь вашей правкой. Вы так тонко чувствуете стиль, так артистически входите в чужую фразу… Гм. Так с авторским текстом только покойный Владимир Галактионович работал. Короленко. Правда, мне все кажется, что в ущерб своим вещам. А может, такова мера его таланта была.
Угостил похвалой, ничего не скажешь. Все-таки даже в этих обстоятельствах, когда заведомо известно имя на титуле, тщеславие тянет заглядеться в зеркальце собственного письма.
Задание партии
Филолог Глеб Шевелев среди узников особняка занимал место особое. Его не допрашивали в том юридическом смысле, который предполагает протоколы, очные ставки и прочие так называемые следственные действия. Его даже как бы и не арестовывали. В тот счастливый день, когда секретарь Бауманского райкома ВКП(б) товарищ Пономарев вручил Глебу партийный билет, инструктор Стючкин пригласил его в свой кабинет. А там ждал неофита коммунизма товарищ Лисюцкий из органов.
