Я хотел спросить, что такое дрот, но Стёпина цепочка была длинной и красивой, она вилась, вилась, пестрила наименованиями невиданных промышленных изделий и разного сырья, ее жалко было прерывать. Потом цепочка замкнулась, сказочным образом реализовалась, и стал Стёпа жить-поживать. И вскоре даже нажил сахарный завод. Потом история как-то резко ускорилась и завершилась потерей сахарного завода без особых подробностей. Но осталось главное – красивая история, а также остался в целости и сохранности сам Стёпа, который до сих пор занимается сахаром.
И еще они оба – и брат, и Стёпа – говорили о сахаре и обо всем, что с ним связано: о кристаллизации, о вакуум-аппаратах для кристаллизации, об очистке и сепарации, о бетаиновой фракции, о мелассе, о людях, которые хорошо разбираются в сахаре, о людях, которые ни черта не понимают в сахаре, но при этом тужатся изобразить, как будто что-то понимают, даже пишут какие-то учебники. Впрочем, время от времени они спохватывались и откладывали тему сахара из вежливости, заботясь, чтобы застольная беседа была интересна и мне тоже. Зря они откладывали эту тему, по-моему, именно сахар делал их позитивными и бодрыми.
В этот вечер перед сном мы даже пять минут поболтали с братом вдвоем, повспоминали папу. Он постоял со мной на балконе, пока я курил.
На следующий день брат со Стёпой провели для меня небольшую экскурсию по заводу. Потому что болтаться без толку по уже исхоженному маленькому городку в то время, когда у тебя под боком целое сахарное производство, – это, старичок, по меньшей мере странно.
Я был рад, что мы вот так вместе проводим время. И город, в общем-то, приятным кажется, я в жизни бы сюда не выбрался, если бы не брат. И сахарный завод посмотрю. И два музея посетил. И даже стоять курить на балконе с утра приятно, курить и глядеть, как туман окутывает собор, который упоминался у различных известных писателей. А прохожие поднимают головы и осматривают тебя: что там за постоялец их самого крутого в городе отеля?
Стёпа для начала проехал вдоль очереди из грузовиков с сахарной свеклой и подрулил к кагатам – длинным кучам, в которые она была сложена. Из кагатов торчали серебристые трубы вентиляции. Свекла спала, ждала переработки, потихоньку дышала, чуть теряла сахар. Некоторые свеклы раскатились по асфальту и напоминали грызунов с хвостиками, отбившихся от стаи. Плотненькие такие, начиненные энергией, хотелось что-нибудь делать с ними: пробовать на зубок, грызть, бросаться, перерабатывать или сортировать каким-нибудь образом. В крайнем случае просто залезть на эти кучи и прыгать. Такие детские желания привычны, наверное, для людей, посвятивших себя производству свекольного сахара. А для меня эти желания были внове.
На заводе было на удивление мало народа. Свекла сама садилась на транспортерные ленты, ехала на помывку, потом измельчалась. В других помещениях стояла жара, сок здесь сам собой выпаривался, очищался, кристаллизовался. Брат со Стёпой наблюдали за всем этим с огромным интересом. В тысячный раз, наверное, но с огромным интересом. Говорить и слушать было трудно из-за шума различных механизмов, иногда Стёпа кричал мне, объясняя смысл процесса или показывая работу центрифуг.
Потом мы расположились с главным технологом в его маленьком кабинете. Я с книжкой у окна, они втроем за столом с ручками и листами бумаги.
– Полагаю, что оставшиеся сорок пять процентов – это не сахароза, а какие-то несахара… Я от количества, от тоннажа несахарозы зеленой второй… – говорил технолог.
– Да, несахара, – отвечал брат. – Там есть катионы, там есть аминокислоты, там есть вся эта ерунда… По идее – если смотреть на профиль, – у нас сначала двигаются соли, сахар мы пихаем к солям в первом контуре, а на хвосте у нас остаются все маленькие – сахар и то, что меньше сахара по размеру. Вперед у нас уходят ионы, которые не взаимодействуют со смолой, высокомолекулярные соединения, которые не взаимодействуют со смолой, и сахар, который мы специально пихаем вперед, чтобы просто не забирать его. Вот как работает первый контур. Значит, у нас остается бетаин и аминокислоты, а дальше, на втором контуре, у нас уже есть высокомолекулярные, плюс соли, плюс сахар, и мы разделяем как бы две фракции…
Иногда брат поворачивал ко мне голову, смотрел на меня, но как будто не узнавал, не мог понять: кто там сидит с книжкой у окна? Он думал о смолах и катионах.
Приятно смотреть, как люди работают, это любому известно. Но тут еще коллективная работа была, они втроем склонились над столом и рисовали на бумаге схемы, писали цифры. Совсем как в американских фильмах для подростков, когда действует команда, и каждый из них ярок и узнаваем.
Вот Стёпа – ясный и неторопливый, подтянутый, интеллигентный. Говорит тихо, но отчетливо, выговор питерский, нос – армянский.
Вот главный технолог – с типично рязанскими чертами, плотный, чуть суетливый и запаренный. В качестве затравки в аппараты для кристаллизации сыпет простой сахарный песок. Когда брат поразился этому (ведь всем сахарникам известно, что нужно использовать исключительно сахарную пудру, это как дважды два), технолог уперся и сказал, что не любит пудру. Всё понимает, знает, что нужно именно так, но не любит. А он, вообще, в курсе, что с таким же успехом можно и вовсе ничего не добавлять? Да, он, главный технолог, знает, он в курсе. Но не любит он пудру и все такое. И не стоит дальше говорить. Лицо у него становится красным, чуть обиженным. Видимо, тут в работу, в тонкий технологический процесс добавлено много личных чувств, загадочной рязанской души и страсти. Может быть, у него через эту пудру что-то неприятное произошло в любви или в детстве?
Вот мой брат – вице-президент крупной компании, начавший карьеру сахарника в тридцать лет с нуля в Америке. Он занимает много места, говорит не то чтобы громко, но свободно, в полный голос, ручка в его толстых пальцах кажется крохотной. Он выше меня и на треть тяжелее, здоровый шкаф, но подтянутый, мастер спорта по гребле. «Старший умный был детина…» Детина – это определение к нему подходит.
Среднего брата, который в сказках бывает «и так и сяк», у нас не было, родители через десять лет после старшего сразу перешли к младшему, ко мне.
Теперь, когда пошла речь о смолах и катионах, брат принял чуть презрительный вид, как бывает всегда в случае, когда он говорит о том, в чем уверен, в чем чувствует себя профессионалом. Он расслабился наконец и отбросил свою восторженность. Радовался работе, ходу мысли и формулированию. Получал удовольствие от того, как они улучшали, оптимизировали процесс. Подбирались к тому, чтобы, помимо сахара, получать некую внутреннюю соль под названием бетаин.
Это красиво звучит – внутренняя соль. В этом словосочетании слышится одновременно и что-то библейское, и что-то пелевинское.
Через часик Стёпа начал подводить итоги:
– Значит, коллеги, я резюмирую. Нам надо иметь рафинад с минимальной доброкачественностью, нам надо иметь возможность второго прогона. Если мы имеем второй прогон, тогда получается, что мы заинтересованы уронить добротность экстракта до девяноста трех, за это мы получаем десятипроцентный рафинад и всего десять процентов добро сбрасываем на канаву с рафинадом, с несахарами. Да, это ухудшает нам несколько вари, но увеличивает количество экстракта мелассы.
Позже примерно о том же самом говорилось на совещании у директора за огромным столом. Директор ходил вокруг стола в теплой домашней кофте.
И вот наконец брат завершил все свои дела, запланированные на этот приезд.
– Сегодня поедешь? – спросил директор.
– Да, сейчас со старичком перекусим где-нибудь и отчалим.
– Смотри, я сейчас могу просигналить Петровичу, заедете к нему. Там и перекусите, и отдохнете. И оленей посмотрите. А с утра отчалите. Один хрен он ничем там не занимается, оленей своих пинает и груши, как говорится, околачивает. Ты знаком с ним?
