Мне дали денег и отправили за печеньем.
Макс поймал меня, как обычно, возле калитки пляжа «Ясная Поляна», где на последнем этаже лодочно-прокатно-оздоровительного комплекса было кафе «Дельфин».
– Чего это тебя утром не было? – снимая темные очки, спросил он, привычно чмокая меня в щеку. – Ну ладно… с Днем Варенья! – и, притянув к себе, снова звонко поцеловал в щеку (где все еще хранились чувственные отпечатки моей сумасшедшей сиесты).
– Спасибо. А дела у меня прекрасно.
Он пристально посмотрел мне в глаза:
– Ты что, пила шампанское?
– Не совсем.
– Не совсем шампанское?
– Не совсем пила.
– Ты интригуешь! А хочешь коньяк? И вообще, как там твой папа?
Я позволила обнять себя за талию:
– Папа тоже прекрасно. Думаю, что в ближайшие тридцать минут он обо мне не вспомнит.
– Да-а-а? Значит, идем?
– Куда идем?
– Ко мне идем, пить коньяк!
– Да ты что! С ума сошел?
– А что? Вот мой дом. – Он, ослепительно улыбаясь, кивнул на одно из высоких узких окон на втором этаже.
– Так там ведь тренажерный зал.
– И сбоку моя скромная обитель.
– Я не знаю…
– И вообще, у меня там есть одна книжка, как раз то, о чем ты мне рассказывала. Русский «Art Nouveau», подарочное издание. Идем?
– Ладно.
Как и следовало ожидать, никакой книги у Макса не оказалось. Комната была узкой, с белыми стенами и огромным окном от пола до потолка, открытым прямо в море. У окна стояла незастланная кровать, из-под которой торчала дорожная сумка. А на стене напротив висело зеркало. И все.
Он вошел следом за мной и тут же закрыл дверь на замок.
– Ну, показывай свои сокровища, – красиво изогнувшись, сказала я, рассматривая себя в зеркало. М-да, есть на что клюнуть.
– Сперва коньяк.
Он налил мне полную рюмку.
– Я никогда в жизни не пила коньяк.
Он подошел совсем близко, так, что золотистые волоски на его руке с командирскими часами щекотали мое предплечье:
– А с мужчинами? С мужчинами ты когда-нибудь в жизни общалась?
Я, лунно улыбаясь, пристально глядя ему в глаза, сделала большой глоток, прижала к губам запястье и сказала, наконец, переведя дух:
– И с женщинами тоже…
– Что с женщинами? У тебя был секс с женщиной?
– Да, примерно сорок пять минут назад.
Он аж отшатнулся. И потом с одобрением стал говорить что-то, на его взгляд, ужасно умное, касающееся однополой любви. А я, грациозно прислонившись к оконной раме, с улыбкой зрелой феминистки смотрела ему прямо в глаза. Смешной неопытный юнец… Восемнадцать лет. И говорить нам не о чем…
– Надо же, сколько всякого хорошего мимо меня проходит. Ну, и я тебя, значит, даже не увижу topless?
– Это почему же? – Я легким движением расстегнула лифчик от купальника и бросила ему в лицо. Все мое тело фосфоресцировало отпечатками Вериных рук и губ.
Макс совсем растерялся. А я играла. Я сама подошла к нему и, когда он потянулся, чтобы поцеловать в губы – я прытко развернулась в его руках, так, что мы теперь вдвоем смотрели на свое отражение в зеркале.
– Какое у тебя совершенное тело, – говорил он, неотрывно глядя на нас и целуя меня в плечо. – Смотри, как красиво!
Он провел пальцем по нежной впадинке, идущей вниз к животу, – это называется блядская полосочка. Она есть только у очень красивых и страстных женщин.
Потом он резко повернул меня к себе и стал жадно, жарко целовать в губы. Это был четвертый человек в моей жизни, с которым я целовалась в губы. Альхен, с его натренированной прыткой сухостью, был лучше всех.
А когда его рука, дрожа и изнемогая, добралась до внутренности нижней части моего купальника, я ловко перехватила ее и, немного отстранившись, сказала:
– Дальше нельзя. У меня дела.
– Как?!
Вы только представьте физиономию этого обиженного пупса!
– Не веришь? Вот, смотри, я тебе сейчас ниточку покажу.
Его глаза заблестели еще больше и ходуном заходили ноздри.
– Ну ладно. – Я надела лифчик. – Пора идти за печеньем.
– Ты хоть телефончик оставь. Там, глядишь, и встретимся.
Я неопределенно пожала плечами и сказала, что завтра еще увидимся, – тогда и оставлю.
Когда я, крайне довольная, шла мимо тента с гепардами, неся пачку турецкого печенья, папаша все еще сидел на своем матрасе с Анной и, судя по их оживленной жестикуляции, беседа была в самом разгаре. Улыбаясь, я пошла к Вере. Она встала. Эти ее глаза…
– Ну, как дела?
– Я не знаю… наверное, очень хорошо, потому что ко мне все липнут. Пока я шла, народ шеи сворачивал, будто я свечусь.
– А ты действительно светишься, – подал голос сидящий в позе лотоса Альхен.
Она взяла меня за руки, притянула к себе (и откуда в ней, на голову ниже меня – столько силы?), обняла и жарко, долго поцеловала в губы.
Мне померещился хруст шейных позвонков ошарашенной пляжной публики.
А потом пришла Поленька.
– Адка… ты… но я же видела… это ты специально? Вы ведь по-настоящему… что у вас там произошло?
Я села на край теплого пирса, свесила ноги в кисельную, мерно колышущуюся гладь бирюзового моря. Причудливая водоросль исполняла медленный танец с большой замечтавшейся медузой.
– А все произошло.
– Что?! Как все? Что? То самое? Адка! – Она вся чесалась, ни одна часть ее тела не могла усидеть на месте.
– Ну, как бы тебе сказать…
– Слушай, от тебя же спиртным пахнет!
– А… да.
– Ну, так расскажи же! Это с дядей Сашей?
– Что?
– Ну… ну все… ну ты пила…
– А, нет, не с ним.
– А Вера? Адка, ну расскажи… Ну, пожалуйста! А что дядя Саша сказал, когда увидел, как вы целуетесь?
– Он? Он сказал, что не видел в жизни ничего более прекрасного.
– Да?! Ой… а ты? Что ты думаешь по этому поводу?
– Я думаю? Я думаю, что он… как это ни печально, самый лучший мужчина на земле. Лучше его не бывает.
– Правда?! – Ее густые черные ресницы вздрогнули и замерли. В глазах промелькнуло что-то настораживающее и взрослое. – Ада, то есть, у тебя с ним… с ней… с ними что-то было?
Я попыталась достать носком воду. Потянулась всем телом, съехав на самый край пирса, но не получилось. Гепард стоял наверху, держась за перила. Я помахала ему. Он кивнул.
– Так много всего было, Поля, что я просто не знаю, с чего начать. Я так запуталась!
– Ада! Ты же завтра уезжаешь! Как же я все узнаю?
Тут к нам неслышно подкралась Танька и, шлепнув нам на спины по медузе, молнией умчалась прочь с пирса. Мы дружно завизжали и погнались за ней, прямо под тент. Я резко затормозила перед лежаком с красным полотенцем, Танька юркнула куда-то между бетонным барьером и скалой, а замечтавшаяся Поля с размаху налетела на меня, сбивая прямо на лежак, Вере под нос.
Она удивленно смотрела, как мы барахтаемся.
– Мы прилетели на крыльях любви! – с пафосом сказала я, поправляя купальник.
Пришел Гепард, сел рядышком, с любопытством рассматривая наш свежий дуэт.
– Вот, – я взяла Полину за плечи. – С чувством выполненного долга передаю из рук в руки.
Ну а потом замаячила бабулина панамка. Мы, смеясь, бросились наутек, и Поля сама взяла меня за руку, то и дело оглядываясь на ставшего еще более таинственным дядю Сашу.
Abend Я прислонилась к теплому можжевельнику и заплакала.
Дома было застолье. Оба Цехоцкие в этот день не работали и вместе с Зинкой составили нам компанию. Это было невыносимо. Мой последний имрайский вечер рассыпался, как сочащийся сквозь пальцы песок. Говорили банальные тосты, и папаша с гнусной ухмылкой жаловался, какая я дура, и сколько еще нужно работать, чтоб вырастить из меня человека. Галина подняла бокал и сказала, что главное – это чтоб я была счастлива.
Это мое странное самаркандовское счастье. Я стою на балконе, в своем индийском сари, мои мокрые свежевымытые волосы гладко зачесаны назад. Я опираюсь о деревянные балконные перила, смотрю на бархатистое индиговое небо с сочными низкими звездами, теплый ветерок ласкает мои обнаженные плечи. Маячный луч делает свое «Ух-х-х-х?» по задремавшим кипарисам, по резной веранде Старого Дома, по лавровым кустам, по моему локтю и углу балкона, по белому столбику ограды над обрывом и, вырвавшись на свободу, летит далеко в черное с лунной рябью море. В моем теле сидит приятная усталость, в груди – сладкая истома. Нежная боль. Но где же счастье? Боже… последний в моей жизни имрайский вечер… и вроде как по-настоящему счастлива, и мне так больно!
Я тихонько вышла на улицу. Стрекотали цикады, жаркая ночь дышала. Далекий лай собак, сверчки и «Московский бит», спускающийся с танцплощадки нежной прозрачной волной:
«Ту-у-ула и Ереван-н-н… Ри-и-и-ига и Магадан-н-н» .
Tag Sechtsundvierzig (день сорок шестой)
Утром мы, как обычно, пошли на пляж. Жара стояла невыносимая. В преддверии путешествия все были собраны и не отвлекались на дурацкие пререкания по поводу несъеденного творога со сметаной.
