На финишном отрезке пути, когда они вышли из леса на грунтовую дорогу и увидели землю обетованную – сверкающие рельсы и стоящую невдалеке зеленую электричку, – их группа, вероятно, смотрелась чрезвычайно живописно: впереди с выпученными глазами и с посохом в руке торопливо ковылял обливающийся потом маленький косматый патриарх; рядом семенил изящный подросток-поводырь с густыми темными кудрями и страдальчески озабоченным лицом; сзади эту странную пару надежным полукольцом охватывал небольшой разномастный отряд телохранителей с тяжелыми рюкзаками; среди сопровождающих были и две девушки – маленькая веселая блондинка и утомленного вида брюнетка, обе двигались налегке, а четверо их спутников несли сразу по два рюкзака – на спине и на груди…
Они дошли!
В вагоне нехорошо побледневшего Фурмана заботливо посадили у окна, и он почти сразу отключился.
Уже в Москве, когда все толпой ввалились в метро, у Фурмана спросили, куда он поедет. Если к себе домой, то кто-то должен его проводить. А там нужно будет сразу вызвать врача. Соня напомнила, что сегодня воскресенье – в поликлинике есть только дежурный врач, и не факт, что он вечером пойдет по вызову. Тогда лучше сразу звонить в скорую, бодро посоветовал кто-то. Фурман скривился. Наппу сказал, что он может предложить другой вариант: у него сейчас на несколько дней поселился Игорь Чарковский, который, между прочим, не только занимается родами в воду, но еще и является практикующим целителем-экстрасенсом, причем довольно сильным, в чем сам Наппу несколько раз убеждался и на собственном опыте, и на примере других людей, – короче, можно прямо сейчас поехать к нему и попросить Чарковского помочь. К Наппу по какому-то делу собирались заехать еще несколько ребят, и эта перспектива показалась Фурману по крайней мере веселей, чем сидеть дома наедине с болью (если Чарковский не поможет, этим все равно закончится, так лучше уж насколько возможно оттянуть этот печальный момент). Кстати, и Морозов сказал, что поедет с ними, – ему тоже не хотелось домой.
– Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой? – грустно спросила Соня, когда они стояли на платформе в ожидании поезда.
– Мы все устали и не выспались, поэтому, наверное, будет правильнее, если ты сейчас поедешь к себе домой, примешь горячую ванну и нормально отоспишься, – мягко ответил Фурман. – По-моему, тащиться дальше со всей этой кодлой тебе нет никакого смысла. А завтра созвонимся. Ладно?
– …Ты точно уверен, что я тебе ничем не могу помочь? Фурман пожал плечами и натужно пошутил:
– Боюсь, мне уже никто не сможет помочь. Сонины глаза тут же наполнились слезами, и Фурману в очередной раз (о господи!) пришлось ее утешать и убеждать, что все нормально. К счастью, тут подошел поезд.
Чарковский оказался дома. Наппу в двух словах описал ему ситуацию, и он согласился «посмотреть» больного. В обеих комнатах толпился народ, поэтому осмотр было решено провести на кухне за закрытой дверью – Наппу обещал проследить, чтобы им никто не помешал. Чарковский показался Фурману нервным и осунувшимся, хотя, возможно, он и раньше таким был. Знакомо кося куда-то в сторону, он тихо сказал, что предстоящая процедура потребует от него некоторой дополнительной энергии и ему необходимо немножко подкрепиться. Открыв дверцу маленького холодильника, он с полминуты внимательно изучал его пустые полки, а потом достал масленку. На первый взгляд она была пуста, но Чарковский тщательно выскреб ее указательным пальцем и несколько раз сосредоточенно облизал его. Неужели он такой голодный, с испуганным сочувствием подумал Фурман. «Игорь Борисович, извините, а может быть, попросить кого-нибудь быстренько сбегать в магазин, купить еды?» – «Что? А, нет, не стоит. Этого достаточно… – Он помыл руки. – Ну что ж, приступим. Виталий мне сказал, что у вас возникли какие-то проблемы с животом. Расскажите, что именно вас беспокоит». Слушая Фурмана, он начал с силой тереть ладони друг о друга и массировать кисти. «Не обращайте внимания, продолжайте, просто мне нужно немножко подготовиться». Когда Фурман закончил свои объяснения, Чарковский поинтересовался, что он ощущает сейчас (вроде бы болит поменьше, чем раньше), и сказал, что ситуация ему в общих чертах понятна, но на всякий случай он должен произвести визуальный осмотр. Фурман, как ни странно, совершенно не ожидал, что от него потребуется раздеваться (ну, экстрасенс же и так видит все насквозь?..), и нелепо застыл, не понимая, что ему делать. Игорю Борисовичу пришлось терпеливо попросить его спустить штаны и трусы. Фурман вдруг сообразил, что мылся он уже довольно давно – вечером перед отъездом. Кошмар! Но что же делать… Удовлетворенный результатами осмотра, Чарковский разрешил ему одеться и потом предупредил, что сейчас он несколько минут поработает руками. А Фурман пусть расслабится, постоит спокойно и подумает о чем-нибудь хорошем. Бояться ему нечего, скорее всего, он ничего не почувствует.
Пока целитель, тихонько сопя, делал энергичные пассы вокруг пораженной зоны, пациент старательно смотрел в окно.
– Неприятных ощущений нет?
– Нет.
Думать «о хорошем» не получалось. В голове мелькала всякая случайная муть, руки и ноги заледенели. Тоска… Ну, и что делать дальше, если экстрасенс не поможет? Как же не хочется идти к врачу… Кстати, а где боль-то? Ушла куда-то, спряталась, один тоненький хвостик торчит… Вот это да! Чудо! Волшебство!
Пятиминутный магический сеанс завершился почти полным исцелением, и потрясенный Фурман не знал, как благодарить Чарковского. Тот устало сказал, что никаких серьезных повреждений он не увидел, поэтому оказал только первую помощь, снял боль. Но маленький очаг воспаления там остался, и надо обязательно обратиться к специалисту-урологу, чтобы довести лечение до конца, – такие заболевания нельзя забрасывать, иначе они со временем могут дать нежелательные последствия.
Фурман, тело которого уже много часов поневоле изгибалось и наворачивалось вокруг пылающей тайной раны, никак не мог поверить своему новому – забытому – состоянию свободы. Ему хотелось бешено скакать и подпрыгивать, но он нарочно хмурился и на всякий случай по-прежнему слегка прихрамывал, не решаясь совсем отбросить образовавшуюся защитную привычку.
Услышав, что с ним уже все в порядке, все обрадовались и стали поздравлять его. Что ж, теперь можно было со спокойным сердцем, как сказал Морозов, отправиться по домам. Рюкзак Фурману посоветовали оставить у Наппу и забрать его как-нибудь потом, но он решил посидеть здесь еще часок-другой, чтобы окончательно прийти в себя. Приятели стали расходиться.
А через несколько минут раздался звонок в дверь, и в квартиру на руках втащили бледного Морозова с закрытыми глазами. Его занесли в маленькую комнату и положили на диванчик. Оказалось, что в лифте он вдруг потерял сознание – без всяких видимых причин, просто ни с того ни с сего повалился на пол. Все перепугались – может, это сердце? Быстро вызывайте скорую! Тут Морозов приоткрыл глаза, хрипло промямлил: «Не надо никакую скорую… Через минуту я буду в порядке», – и снова умер. Все опешили. «Саня, ты можешь говорить? Скажи хоть, что с тобой? Чем тебе помочь? Может, воды?» Морозов помотал головой: «Спасибо, ничего не надо».
Через пару минут он сел и объяснил, что у него был приступ желудочной язвы. Ничего страшного на самом деле, и с ним уже все нормально. Однако возбужденная публика почти силой затолкала противящегося Морозова на кухню к Чарковскому, чтобы тот посмотрел и подтвердил, что все действительно в порядке.
Бедный Чарковский, выпили из него всю энергию. А жрать-то у Наппу, как всегда, нечего, пустой холодильник. Конечно, у них тут вечно крутится куча всякого народа. Чем же они детей-то кормят?.. Быстренько собрали по карманам остававшуюся мелочь и отправили гонца в магазин: «Купи, что там будет – хлеб, сыр, макароны, – на всё…»
Вернувшись домой уже вечером, Фурман сначала долго отмокал в ванной, потом поужинал, с грустной отстраненностью полистал отложенные перед поездкой книги – кажется, с тех пор прошло бог знает сколько времени, – и лег спать, чувствуя себя полностью выпотрошенным. Нет, нет, все – завтра. Завтра.
Утром Фурман пробудился в глубоком и беспросветном отчаянии. Господи, что он наделал?! Он же все испортил! Все испоганил… Зачем он полез к Соне? Почему именно к ней? Только потому, что она ему подвернулась, оказалась рядом? Просто из похоти? Мерзкий козел! Козел! Козел! Животное! И как же стыдно перед остальными – всеми, кто так бережно относился к Соне…
Хотя, если взглянуть со стороны, – а что вообще произошло? Если объяснить по-простому? Они с Соней из-за каких-то случайных внешних обстоятельств ночью оказались слишком близко – то есть буквально прижаты друг к другу, – и, естественно, в какой-то момент, причем далеко не сразу, начали тихонько обниматься и целоваться. Всё. Ну и что тут такого особо ужасного? Разве целоваться с девушкой – это преступление? Конечно, нехорошо, неправильно делать это без любви. Как минимум, это пошлость. Банальная, мелкая человеческая грязь. «Свальный грех». Но именно это и оскорбительно – ведь это же Соня!.. Между прочим, с Нателлой у него все началось точно так же. Второй раз повторяется одна и та же грязная история… Он страшно виноват. Виноват в том, что опять дал волю рукам, нарушил границы, смешал то, что нельзя было смешивать… Он же считал себя ее другом! Она ему доверяла. Он должен был ее охранять! (Просто смех. И чем он, собственно, отличается от Данилова и всех прочих?..) Но ведь ничего серьезного между ними, к счастью, не произошло. Правда, лишь благодаря Соне (и ее странностям). Хотя, возможно, кто-то другой на его месте и не остановился, стал бы настаивать, добиваться своего… Глупость – кто мог оказаться на его месте? Ни с кем другим Соня просто не согласилась бы оказаться так близко. Поэтому главная его вина – что он, поддавшись примитивным самцовым побуждениям, подверг ужасному испытанию их с Соней человеческие отношения. Если называть вещи своими именами, то он ее предал. И должен понести наказание. Мгновенный удар по яйцам – это ведь так, всего лишь удачная шутка высших сил. А жизнь еще долгая…
