В архивах мне показали документ, что партизаны казнили за измену родине папу, Николая Николаевича и Зинаиду Сергеевну. Но кто видел виселицу, кто зарывал трупы? Почему надо верить оперативным данным, засекреченным, рассекреченным, все равно? Тогда и доносам надо верить? А теперь приготовься услышать невероятную историю. В 48-м мы приехали в Минск, потому что мама хотела увидеть папу. И она его видела. Ты не помнишь пленных немцев, которые строили улицы Щербакова, Клумова (доктора-партизана) и Промышленную в нашем поселке? Папа работал там вместе с другими военнопленными под именем Рихард фон Калер. Он выдавал себя за немца-солдата. Их потом всех отправили в Германию. Больше мама ничего о нем не узнала. Я тоже пыталась, уже теперь, и тоже ничего не узнала. Наверно, тебе, писателю, это проще, хоть, честно говоря, что изменится оттого, если я узнаю, когда и где он умер?
Ответь мне сразу, получил письмо или нет. Просто сообщи — получил, а потом будешь думать, и напиши о себе и Дуле. Мне даже не верится, что я тебе пишу. Я предлагала написать книгу об отце двум писателям, они сказали, сегодня это никому не интересно, не время. Интересно, когда же было его время? И раньше было не его, и теперь. Володя говорит, раньше как раз было его время, а теперь оно просто ничье. Честно говоря, мы трудно живем, и годы, их не сбросишь. Да, еще: ты однажды подарил маме альбом акварелей Садовникова, на одной из акварелей виден дом и даже окна квартиры, где жили дедушка, бабушка и мама, так вот, я его нашла. Он стоит, как стоял. Если ты не захочешь написать книгу об отце, это не важно. Я не для этого тебя нашла. Вот написала, и немного легче. Надеюсь, ты мне напишешь.
Да, и еще. У меня есть два письма. Папа написал их маме. Может быть, тебе пригодятся, если будешь писать книгу. Я сняла копии. Теперь все.
Напиши про Дулю. Привет ей. Привет от Володи.
С уважением, Таня Степанкова.
Умница моя! Поскучай у стариков еще неделю-две. Раньше никак не получится. Нужно достать деньги. Взял продукты из кооператива, те, что не портятся, сахар, муку, привезу. Сейчас нужно срочно внести 350 р., иначе потеряем право на квартиру. Каз. Ст. обещал одолжить 200 до октября, нужно еще подзанять 150, а время такое, что в городе остались только, у кого ни копейки, вроде меня. Кашкин задерживает гонорар, обещает в сентябре, но все пойдет на долг Каз. Ст. Так что кручусь. Видел Кожевникова, кланяется тебе, а я целую ручки. Жутко скучаю, как сказала бы Лизабет. Твой Andre
Ни тебе, ни мне от этого легче не будет. Наоборот, мы еще только сильней растравим рану. Я провалился в яму и смотрю теперь из нее, как из могилы. Оказывается, есть любовь за гробом. Нам говорили, а мы не верили. Я безумно люблю тебя. Голова еще не утратила способности думать, но она существует как-то отдельно от меня. Она говорит, что нам не нужно видеться. Мне только одно нужно — знать, что вы с Танюшей живы и здоровы. Я вам ничем не могу быть полезен, и это мне горше всего на свете.
Я не судья ему. Я не был в его положении. Надеюсь, он всегда оставался человеком, эхом мира, как он говорил. Надеюсь и верю. К сожалению, для издателей этого недостаточно. Никто не издаст книгу автора, о котором ничего не известно, кроме того, что он был городским головой при Гитлере. Неизвестно, когда и где он умер. Существуют авторские права, существуют наследники, могут существовать наследники за границей — мало ли что может быть. Как говорится, в обозримом будущем Локтева не издадут. Единственное, что я могу — написать эту книгу. Пусть Локтев останется в моих цитатах, а не в цитатах Кожевникова. Рукописи его будут храниться на дискете, об этом я позабочусь.
Когда мы купили нашу развалюху с садом, в нем не было забора. Напротив дома на пустыре рос кустарник. Я выкопал несколько ростков и посадил живую изгородь. Один куст оказался над канализационной магистралью и попер из земли с неимоверной силой. К тому времени, когда поставили блочный забор, он был выше человека. Стволы торчали из земли пучком. Их приходилось все время отрезать. В конце концов остался один, то есть куст принял форму дерева. Блочная стена мешала дереву, и ствол все больше и больше от нее отклонялся, рос под углом. Это представлялось иллюстрацией приспособления: форма дерева определялась внешними условиями, близостью стены. Дерево ветвилось, и дважды в год приходилось отпиливать ножовкой нижние ветки. На каждую такую рану дерево отвечало выбросом ветвей в других местах. Упорное его стремление занять побольше места стало меня раздражать. В тени его кроны уже можно было ставить машину. В доме надстроили второй этаж, а оно поднялось до крыши и закрыло окно, выходящее на улицу. Оно было вечнозеленым, круглый год сорило старыми листьями и с весны до конца осени хищно пускало свежие побеги. Когда я отрезал лишние, приходилось выволакивать из палисадника на соседний пустырь целый воз. Ствол, если его можно назвать стволом, потому что состоит он из частей уцелевших веток, приобрел причудливую форму арки. Под этой аркой мы проходим от калитки к дому. Из горизонтального, толщиной с туловище человека, участка ствола растут вертикально вверх (все иные я отрезал) толстые ветки, каждая из которых — ствол для более молодых и тонких. Веток стало слишком много, а заниматься ими стало некогда. Они уже воюют друг с другом, одни душат других.
Это экспансия в чистом виде. Когда-то такое впечатление возникло от раковых клеток, угнездившихся в теле Дули. Тогда оно было враждебным и страшным. С тех пор я сжился с ним: жизнь это экспансия. В дереве целесообразно все. Целесообразность подразумевает цель. Мы привыкли считать целью приспособление, но это тавтология: жизнь приспосабливается для того, чтобы приспособиться. Возникнув из ростка размером в ладонь, дерево стремится заполнить все окружающее пространство. Первоначальное отклонение ствола у стены, казавшееся приспособлением к среде, можно воспринимать иначе: экспансия идет во всех направлениях одинаково, она ограничивается сопротивлением среды, для моего дерева — блочной стеной. Можно, конечно, сказать, что не имеет значения, считать это приспособлением или экспансией, что от головы до хвоста или от хвоста до головы — один кот. Можно считать, что оба взгляда одинаковы. Так, в молодости, садясь в поезд, я смотрел в вагонное стекло и вдруг замечал, что вокзал поплыл назад. Секунду спустя соображал, что вокзал остался на месте, а стронулся с места поезд. Для этой поправки нужно было изменить осмысление той картины. То же произошло с деревом: его изменения я считал приспособлением, а потом стал считать экспансией, и тогда приспособление стало выглядеть сопротивлением среды. По этому второму взгляду дерево самопроизвольно создавало само себя. Я отсекал иной раз половину кроны, и дерево немедленно отвечало строительством нового порядка. У растения не было какого-нибудь заранее задуманного плана. Оно «знало», что в ответ на недостаток влаги надо сбрасывать часть листвы, а в тени надо тянуть ветви к солнцу. Простое биохимическое «знание» существовало в его клетках. Каждая клетка стремилась к экспансии, и, не встречая сопротивления среды, заполнила бы весь мир. А в своей совокупности клетки представляли собой систему — дерево. Возникая из хаоса, система сама создавала состояние, при котором ее экспансия оказывалась самой успешной.
Это было исходным мироощущением Локтева. Универсальный закон самостроительства выполнялся всюду. Он создавал характеры и судьбы людей, религии и идеологии, любовь и ненависть, здоровье и болезнь, надо было только его разглядеть. Локтев назвал его «приказом безумия», а Илья Пригожин, к примеру, в 77-м году получивший Нобелевскую премию за работы в области физической химии, употреблял такие слова, как «диссипативные системы», «аттракторы» и пользовался очень сложным математическим аппаратом.
Но если моя жизнь не приспособление, а экспансия, то целью ее вовсе не обязательно являются благополучие и счастье. Экспансия — это и мысль, и любовь, и наскальная живопись, и разнообразное доминирование, и творчество, и труд, и много чего еще. Хочется иногда объяснить себе свою жизнь, не все ж каяться, так пусть у меня будет хоть такое объяснение.
Локтев многое угадал. Если он прав и в остальном, то время — это сила, и все, что имеет свойство быть осуществленным, — осуществляется, случайное и неслучайное — это вопрос масштаба. Наука более субъективна, чем мы думаем, объективные законы можно выражать по-разному, она могла быть другой, если бы пошла за Поршневым или если бы законы механики открыл не Ньютон, а кто-нибудь, убежденный, как Локтев, что время — это сила. То, что Пригожину или Ньютону повезло выразить по-своему, витает в воздухе всегда, проявляется то тут, то там, на это постоянно натыкаешься не только у Локтева.
