Ознакомительная версия.
– Креститься не буду, – отвечал Октябрь безгневно. – Потому что я человек серьёзный, и если уж приму что на себя, так должен всё исполнять. А христианства я исполнять не могу. Я врагов не прощаю и понять, для чего это прощение нужно, не в силах. В воскрешение во плоти не верю, да и не «чаю» его вовсе, этого воскрешения из мёртвых. По-моему, нет никакого смысла всю эту ораву и воскрешать. Наверняка человеческие индивидуальности повторяются, и на определённые типы и виды людей придутся дикие тыщи воплотителей. И для чего? Какой мы тут общий язык найдём, хотя бы мы и воплотились? Ну, может, воскрешённые чекисты с воскрешёнными опричниками и договорятся… А так предвижу сплошную неразбериху. Да будет вообще как в Гражданскую – каждый со своей правдой… А уж церковь твоя, отец Николай, и вы, бородатые, – это уж мне совсем поперёк натуры. Скучные вы. Всё бубните. Гундосите. Вид такой надутый. Всё судите мир, всё корите людей, а по какому праву? Чем вы лучше-то?
– Мы ничем не лучше, твоя правда. Только мы для Бога место на земле держим изо всех сил. вот мы потому и скучные. Гадить-то веселей.
– Кто гадит? Я гажу? А церковь в Горбатове благодаря кому?
– А потому, что у тебя сердце куда лучше головы твоей путаной и заполошной, – резонно сказал отец Николай, наскучив спором.
Конечно, трудно было не понять, из-за чего загорелся спорами да разговорами Октябрь Платонович: глазки незамужней симпатичной гостьи из Петербурга были тому виной. Но эти глазки наделали смуты не только в душе Октября – Пётр Иванович Касимов упорно делал вид, что никакого такого серебристого облака справа от него не сидит, и старался туда не смотреть, и сердился, что смотреть нельзя, и от этой бури чувств совсем окоченел и стал приметно напиваться. Вздохнул и любитель прекрасного, милейший Пётр Степанович, на досуге писавший маслом жену Веру. Понравилась Анна и тихому «Ивану Алёновичу» – он потом сказал матери: «Такая вежливая, воспитанная, настоящая петербурженка». Словом, дух легкого эротического возбуждения витал над столом, приятно подзвучивая и дополняя дух спиртной.
Но тут на улице раздались резкие, требовательные сигналы. «Мишка! – охнула Алёна. – Мишенька приехал!» И бросилась молнией на двор. «Э-э, – протянул Октябрь Платонович. – Проклятие Алёнкино приехало, красавчик её заявился…»
Алёна вернулась, ведя за собой высокого и стройного парня лет двадцати, пепельного блондина с тёмными бровями и серо-голубыми глазами, притом – с исключительно недовольным выражением лица. Он не ожидал посиделок и оглядел собравшихся хмуро, чуть ли не с отвращением.
– Ишь сгрибился, – шепнула Анне Ирина Ивановна. – Не любит нас, брезгует. Такой бирюк!
Мишеньке сразу подставили чистую тарелку, навалили еды, налили питья, он стал есть, тоже недовольно. Правда, на Анну он посмотрел с любопытством – и даже спросил, как там Питер.
– А ничего, не потонули еще, – ответила Анна. Мишенька хмыкнул и продолжал есть.
– Как дела-то, голубчик? – спросила Алёна.
– Нормально дела, – отвечало чадо. – Я на ночь только. Завтра поеду.
– А что ж так? Оставайся, я тебе наверху постелю, и живи. Мы тогда тут, внизу… В твоей-то комнате наша гостья сегодня… Ты же не предупредил…
– Да ладно.
Застолье развалилось. При Мише никто говорить вольно не захотел. Разбились на группки, пошли – кто вглубь дома, кто посуду мыть помогать, кто в сад прогуляться. Анна, Октябрь Платонович и касимовская Наташа пошли в сад.
Сияла тёплая, добротная ночь. Луна шла на убыль, но ещё кое-что могла. Анна вдыхала воздух и с удовольствием смотрела на своих спутников. На хороших людей…
– Видели, как он на нас посмотрел, нахлебник? – кипятилась Наташа. – И это всё, на всю жизнь крест Алёнке. Презирает её, что замуж вышла, что живёт в глуши. Деньги дерёт. А она только плачет…
– Что ж поделаешь с материнским сердцем? – вздохнул Октябрь.
– То и поделаешь, что нечего уродов выкармливать. А вы, Анечка, что ж – не замужем?
– Я была, – ответила Анна. – Развелись.
– Вот жалко. У вас характер хороший для семейной жизни – спокойный, без этой, знаете, заводки бабской, – – сказала Наташа.
– С таким характером и одной хорошо, – вмешался Октябрь, которому хотелось отмести всех возможных Аниных мужей хотя бы ментально. – А насчёт Мишки ты, Наталья, не права. Он ведь не нас конкретно презирает. Он вообще злится на всю ситуацию, из-за которой он был вынужден лишиться родного места. Просил он Алёну замуж выходить в Тамбовскую область? Как не крути, она всё-таки отчасти перед ним виновата.
– Да ладно! – махнула рукой Наташа. – Чего ж он обратно не едет в Питер? Там квартира есть. И университеты там имеются. А не едет, потому что ему здесь удобно и хорошо, и мать всегда шёлковая и перед ним виноватая. Она же считает, что он инопланетянин, честно! Она мне так и говорила: он, Наташенька, необыкновенный человек, он звёздный мальчик, инопланетянин. Видишь, какой он красивый, какие у него руки изящные? Инопланетянин! Хитрый, ленивый, злой. У нас таких инопланетян пол-страны…
– Парень действительно красивый и тебе уже не по зубам, – съехидничал Октябрь.
– Да больно мне нужна шпана подростковая. У меня у самой в доме ходит такой инопланетянин, задницу лишний раз не подымет, и с матерью разговор короткий: подай, принеси, пошла вон.
– Что, Лёшка и Касимову грубит?
– Касимову, ты сам знаешь, у нас никто, кроме тебя, ещё грубить не пробовал. Жизня дороже. На мне дитятко отыгрывается…
– Вы знаете, – сказала вдруг Анна, – я хотела бы вас всех поблагодарить. Я сегодня прожила удивительно длинный, весёлый и правильный день. Вы мне все ужасно понравились, и понравилось, что вы – вместе, что вы… договорились про жизнь между собой, что никто из вас не одинок. Что вы какое-то общее дело делаете. Я знаю, что так бывает, но мало такого видела. А вот. Хорошо бы у вас ничего не испортилось. Чтоб всегда эта грустная и добрая собака сидела в будке – как похожа на Эльзу, это в Питере есть такая собачка у моего друга… Да, чтоб всегда цвели тюльпаны, а если отцветут тюльпаны, то что-нибудь другое сразу же начинало цвести вслед. И чтоб Касимов всегда что-то строил, а Пётр Степанович всегда кого-то учил, а матушка Алёна всем руководила, а дети понемножку подрастали и смотрели бы у вас, Октябрь Платонович, умное кино. И чтоб в Мураше всегда лежали бочки с огурцами, наливаясь «хряпом», и колокола звонили в церкви Михаила Архангела, всегда, всегда, вечно! И чтоб я знала: живёт, существует где-то мой дорогой Горбатов и я могу туда вернуться…
– И вам спасибо, – ответила Наташа. – И вы – хорошая…
– Да, спасибо на добром слове, только вот никакой вечности гарантировать не могу, – растроганно молвил Октябрь Платонович. – Знаете ведь, наверное, великий закон Мэрфи. «Всё, что может испортиться, портится. Всё, что не может испортиться, портится тоже…»
– «Если вам показалось, что ситуация улучшилась, значит, вы чего-то не заметили», – закончила Анна смеясь. – Это да. Закон сбоев не дает!
Пора было и на покой.
…а Танины страдания принадлежат жизни, поэтому – чего ж её жалеть? В мире нет ничего, кроме жизни и смерти. И всё, что подвластно первой, – счастье, а всё, что принадлежит второй… А всё, что принадлежит второй, —уничтожение счастья. И ничего больше нет в этом мире.
Юрий Трифонов. Обмен
Анна привычно думала о своих чувствах: где они гнездятся и бегают, как ощущаются. Это всегда было интересно – регистрировать чувства. Сейчас где-то вдоль позвоночника располагался ручеёк теплого удовольствия, сладостного покоя. В груди, у сердца, крутилась небольшая радость. Полового напряжения не возникало совсем. Однако ощущались неясные покалывания там же, где крутилась радость, но глубже, покалывания, похожие на тревогу. Или скорее предчувствие тревоги. Преддверие страха? И вдруг будто ледяной палец надавил в области желудка, но тут же отпустил. Что такое? «Забавно, – подумала Анна, – было бы побывать в шкуре страстного человека. У них всё бушует, кипит, чувства огромные, сильно действующие на нервы, и нервы вибрируют постоянно. Это, наверное, доставляет неописуемое удовольствие. Побыть неделю – и обратно в себя…»
Пришло в голову: взять маму, уехать в Россию, в маленький город… Учителя везде нужны. Квартиру питерскую сдать… нет, если бы Бог, как Алёне, послал мужа, тогда ещё можно подумать. А так получается какая-то загробная жизнь. Или бегство. От чего? От «крыс»? Но они сожрут большие города и примутся за маленькие, что ж, так и бегать всю жизнь? Тогда лучше в старую Европу. Катрин Лепелье, стильная Катрин, дочка Серебринской, – по её пути накатанному? Стерильный муж-иноземец с кредитной картой. Домик-садик. Все время домик-садик, и ничего другого? Это в старости хорошо, а до старости ещё надо дотянуть, доползти, заполняя время.
Ознакомительная версия.
