— Долго нам? — выдавил из себя Лёва, так, просто чтобы спросить, неважно об чем: в этот момент ему требовалось услышать элементарно человеческий голос, чтобы снять волненье от полета.
— Счас будем, — не обертываясь, отозвался Шварцман через свист встречного ветра, — вот-вот уже.
И то правда, скорость их начала заметно снижаться, и вскоре они замерли в небесной пропасти, вися между верхом неба и землею. Выше их стоянки была чернота, ниже — та же чернота, но с вкрапленьем точек слабого света от редких хат.
— Давай, доставай и вешай, Шварик, — строгим голосом распорядился Лёва, — крепи как хочешь, а только чтоб никто больше не оторвал, ни одна сволочь воровская. Иначе сам знаешь, теперь я в курсе твоих делишек.
— Само собой, — вяло откликнулся Мишка, — сейчас, дай только руки освободить. И свои-то ослабь, а то не выйдет мне насмерть прицепить.
Лёва машинально ослабил хват, давая тому бо́льшую свободу действий. Тут и случилось то самое, чего порядочный человек никак не мог ожидать даже от записного негодяя. Шварцман дернулся всем корпусом, пытаясь сбросить Лёву вниз и остаться на метле один. Да только получилось у него то неважно: не учел, что Лёва не одет был и это придавало ему лишней цепкости. Кисти Лёвкины разжались, да только успел-таки перехватить он ими Мишкины карманы и повиснуть на них. От получившегося толчка Шварикова ондатра слетела у него с башки и камнем унеслась к черной земле. Теперь голова разбойника и спекулянта была непокрыта, и небесный ветер нещадно раздувал его волосы, бросая их так и эдак. Тогда и обнаружились они. Рожки. Маленькие, аккуратные, почти невидные, если волосы не в беспорядке.
— Черт! — выкрикнул Лёвка. — Черт проклятый, а не Шварцман!
— А это тебе за черта! — выкрикнул в ответ Шварик и выпустил из рук мешок с ятаганом. Тот, вслед за ондатрой, канул без задержки в черную пропасть. Сам же Мишка стал предпринимать нечеловеческие попытки освободить себя от лишнего груза, крутясь во все стороны и отрывая Лёвкины руки от своих дубленых карманов. И это у него стало получаться. Карманы затрещали и поехали вниз, рвя выворотку с мясом. И уж оставалось немного, совсем чуть-чуть до того момента, когда Лёва Гуглицкий, почти окончательно разъединивши собственное туловище с Мишкиным, по всем законам тяготенья Диканькской земли должен был начать стремительное падение к смертельной, несмотря на всю ее снеговую толщу, земной тверди… он и возник. Из ниоткуда, свалившись в прямом смысле слова на голову Шварцману. Вцепился когтями в плечи и начал бешено клевать его в голову, меж двух чертовых рогов и теменных выступов. Он, Гоголь, само собой, кто ж еще, спасительная птица-тройка из зубовской обители. Между поклевками успевал лишь выкрикивать, задирая клюв по-петушьему, так, чтобы слышала вся вселенная:
— Швар-р-ик-зар-раза! Швар-р-ик-зар-раза! Швар-р-ик-зар-раза!
Теперь уже Мишка не мог действовать руками. Ему надо было отбиваться от летучего зверя, долбившего ему голову разводным наконечником своего костяного газового ключа. Этим и воспользовался Лёва: подтянувшись на руках, он перехватил метлу и, резко дернув на себя, вырвал ее из рук врага. Он и ухнул вниз, Шварцман. А пока летел, Гоголь продолжал долбить его голову.
Не долетев малость до земли, далее каждый пошел своей дорогой: Мишка влетел в трубу, как объект теперь уже не отягощенный излишком веса, Гоголь же, с лету подхватив в клюв мешок с погашенным месяцем, снова взмыл ввысь и устремился к хозяину, продолжавшему висеть на метле в месте будущего монтажа осветительного ятагана.
Вдвоем они быстро справились с задачей. Дело оказалось не таким и сложным — к родному месту ятаган прикрепился намертво, сразу сев как влитой. И тут же засиял, испуская желтые лучи, какие вмиг добрались до земли и зажгли рождественскую ночь. Тут и там зазвучал смех, девки заголосили песни, парубки вторили им бодро и протяжно, кучи молодого звонкого народу высыпали на улицу — колядовать. Залаяли собаки, хатки внутри ожили огнем — жизнь Диканьки потекла своим чередом.
Все это оба они, сам он и верный Гоголь его, увидали уже, опустившись к дому на метле. «Тойоты» у хаты не было, лишь тянулись в направлении города, из какого явились все они в волшебную Диканьку, следы протектора от зимней резины. Так и двинулись по ним. Гоголь сидел на Лёвкином плече, исследуя глазом зимнюю окрестность, Череп же, не пристегнутый, семенил впереди, вынюхивая путь. В зубах он держал синие туфельки на невысоком каблучке…
Домой они явились с потерями, но и с приобретениями. Отсутствовал поводок, оставленный в хате Раисы Захаровны, зато синие туфельки, о которых мечтала Прасковья, были вполне наяву.
— Откуда? — удивленно спросила мужа Аделина, увидав стоящие в прихожей туфли. — Симпатичные. Для Прасковьи? Ей наверняка понравятся, именно такие и хотела.
— Да не знаю, Адусь, — честно или не очень признался Гуглицкий, — гулял себе с Черепком, так он откуда-то в зубах притащил. А поводок я посеял, прости, милая…
И если бы в истории этой, какую только что пришлось ему пережить, Шварцман не оказался натурально чертом, Лёвка несомненно рассказал бы Аделине о том, какой славный полет ему довелось совершить, вернув людям их законное имущество — рождественский свет.
Узнав, что совместная их с Прасковьей добыча есть чистейший фальшак, Ленка огорчилась невозможно.
— Возврат, Мишаня, — сразу же, как только стало известно о такой неприятности, сказала она мужу.
Шварцман взвился:
— Да ты чего, разумом подвинулась, Суходрищева?! Какой еще возврат? Они просили — мы добыли, все по уговору. А тот — не тот, об этом речи вообще не шло. И потом, как же ты поплывешь тогда на Карибы свои, если железо это вернуть теперь придется? — сказал с издевкой и победно глянул на рыцаря. По поводу истукана он уже начал переговоры с купцом. Осталось лишь предъявить товар и прийти к удовлетворительному соглашению.
— Да плевала я на Карибы, Миш, — сухо, безо всякого надрыва в голосе вдруг выдала Леночка. — Лёва тебе родную для себя вещь отдал, драгоценную, по кускам его, наверное, собирал, годами, во всем себе отказывал. А тут — на тебе, Шварцман нарисовался и одним хапком к рукам прибрал. Меня саму ты, помню, тоже похожим образом присвоил. Завалил и дышать не дал, скотина, харизматик чертов! А как очнулась, сунул брошку под нос и сказал, что примовой брильянт. А на деле — цирконий. А потом сказал, ошибочка вышла, поменяю. Так вот все двадцать шесть лет меняешь, Шварцман. И еще столько же менять будешь, пока не сдохну.
— Слушай, Ленок, а может, он еще где у вас там болтается? — пропустив мимо ушей женины обвинения, решил вдруг справиться Мишка. — Ну не этот фальшак, что у суки твоей в кладовке парился, а другой, не учтенный какой-нибудь?
— Не учтенный? — Ленка сосредоточенно задумалась, так, будто никаких возмущений среды с ее стороны не было и в помине. — Ну я могла бы, в принципе, узнать в одном месте, может, там и выяснится что-то, конечно. Хотя, если честно, не верю, слишком уж в далеком отрыве от тех времен родня его сегодня обитает. Так мне почему-то кажется.
— А кто такие, Ленусик? — оживился Мишаня, и тут же попытался выведать еще дополнительно, с явной заинтересованностью в голосе. — Что за родня такая? Может, есть там у них чего на продажу?
Ленка не ответила — дальше начиналось уже окончательно бессмысленное дело, Мишкин бомбардировщик заходил на второй круг, привычно отбомбившись на первом, и бомбовых кассет этих хватило бы еще на четыре Эфиопии.
На следующий день она сверилась на работе с музейным архивом и, выискав там нужные данные, хотя и без номера телефона, поехала на адрес к Михайловским, к предполагаемой родне того самого Михайловского, бахрушинского хранителя.
Леночка ошибалась, полагая, что в данном случае родня совсем уж отдаленная. Все вышло не согласно ее предположениям, а совсем наоборот. Дверь ей открыл благообразного вида старик, лет под девяносто. Еще стоя внизу, она представилась ему через переговорное устройство. Сказала, что из Бахрушинского музея, хранитель, отдел рукописей. По важному делу.
Предварительно, до того еще как ехать к Михайловским, вычитала все, что удалось найти про главного, того самого, первого хранителя музея, В.А. Михайловского, поставленного Академией наук на должность еще в 1913 году. Вот только инициалы не смогла расшифровать: везде, по всем без исключения документам шел он как «В.А.» и все.
— Удостоверенье имеется? — строго спросил дедушка и пристально посмотрел в суходрищевские глаза.
Ленке вдруг стало не по себе. Она резко оробела и протянула старику музейную книжицу, ожидая, что вот-вот ее отсюда выставят, документ задержат и сейчас же к какому-нибудь оперативному сотруднику, исследовать причины ее сатанинского интереса к неизвестным останкам. А еще сообразила, что наскоком тут ничего не выйдет, больно уж серьезным с самой первой минуты оказался прием.
