Больше никаких накладок.
Похороны были просветленными и благостными.
Много красного на белом. Розы охапками.
Приятно, когда незнакомые люди говорят о твоей маме, что она хороший работник и внесла достойный вклад в науку и педагогику. А друзья и близкие признаются, что всегда любили ее.
После поминок меня обнимали, целовали, советовали.
Совали в картонные коробки напитки и еду со столов.
За весь день я ни разу не заплакала.
Вернувшись домой, села на диван, тоска пригнула – до тошноты.
Рельсы отношений с мамой оборвались и разобраны. А мне сейчас так нужно проложить их дальше...
Начала доставать закуски из коробок и обратно раскладывать их по тарелкам.
А потом звонила и приглашала – тех, кто знал маму, и тех, кто не знал...
Хотелось, чтобы застолье продолжалось, чтобы никто не расходился, чтобы все говорили о ней, и пока они собраны во имя ее, она будто и не исчезает... Как будто бы мы, находящиеся за столом, можем каким-то образом общаться с ней посредством поедания пирожков и выпивания киселя. Во все это верилось и всего этого хотелось. Не хотелось оставаться одной.
Я подставляла табуреты, доставала и доставала тарелки, хотелось кормить и наливать. Мама любила застолья, любила людей. Пусть говорят о ней, вспоминают. Будут рядом...
...помню, Юлька, мы с твоим братом поймали в речке двух ершиков, принесли твоей маме, она почистила их и суп нам из двух рыбок сварила – не поленилась...
...красивая она была до старости и веселая, всего месяц назад на моем дне рождения отплясывала. Обрадовалась бы, увидев, как мы тут сидим...
...каждый день ее из окошка видела. В любую погоду – подтянутая, сумки с бумагами и книгами – на работу...
...на рынке с ней встретились, в руках полные сетки – говорит: внукам вкусненькое купила, прибегут ведь голодные...
– Юлька, я тоже долго мучился, не мог смириться. И знаешь, я разговариваю с мамой, как будто она где-то есть и меня слышит. Только так я смог успокоиться...
После этих слов прорвало шлюзы в сердце. Слезы обрушились из меня, как воды с потолка квартиры.
Вода лилась ручьями. Во всех комнатах. По всем углам. По всем пределам.
В Питере началась оттепель.
И вся громада остроконечных сосулек обернулась рыданиями...
I’ve loved, I’ve laughed and cried,
I’ve had my fill – my share of losing.
But now, as tears subside,
I find it all so amusing[4].
В день похорон матери расцвел бабушкин амариллис. Алый.
Оказалось, он распускается не только к радостным датам, но и к знаменательным... А знаменательные бывают – печальными. Это дополнило семейную легенду.
Если понимать интенсивность как яркость, силу и энергию, то мать прожила интенсивную жизнь.
Для меня же интенсивной терапией оказались дни маминой болезни и ухода: я вылечилась от детства, хоть и не стремилась к этому. Но смерть лечит не спрашивая – никто теперь не назовет меня дочкой, разве что по ошибке...
После похорон брат признался, что хотел бы забыть этот месяц маминого пребывания в больнице и помнить ее такой, какой она была до инсульта. На что я ответила, что этот месяц был частью ее пути. И мне не удастся его забыть.
Ночью моей подруге приснился сон:
– Вижу: на бульваре мама твоя – молодая, щеки розовые, радостная – словно свет от нее исходит. Идет тебе навстречу и машет рукой. Но вдруг останавливается, не доходя, и сворачивает.
И вы расходитесь каждый своей дорогой: мама своим путем, ты – своим...
...I did it my way.
Мне стало трудно писать. Наверно, это связано с бессвязностью моего внутреннего состояния. С уходом мамы какой-то важный этап жизни окончился, а новый не начался – хотя что такое новый? На самом деле жизнь течет все так же, просто мне кажется, что я выпала из нее. Но и это не совсем верно. Мне как раз хочется жить! Очень хочется. Просто одеться и идти – не разбирая дороги... Во мне такая мешанина чувств и переживаний, что сама путаюсь. Запутавшись, засыпаю.
Проснувшись, опять пребываю в странном состоянии потерянности.
Плачу. Когда вспоминаю о маме, родителях, себе.
Жду. Сама не знаю чего, но жду.
Дышу. Надеждами, замыслами. Все придумано? Возможно.
Сегодня снилось, что ела клубнику.
For what is a man? What has he got?
If not himself – Then he has naught.
To say the things he truly feels
And not the words of one who kneels[5].
Февраль 2010. Царское Село
Звоню в «скорую» около десяти вечера.
– Можно вызвать врача?
– Вы умираете?
– Нет, конечно, – отвечаю уверенно.
– Тогда ждите утра.
К полуночи я уже была не в столь приподнятом настроении и еще раз набрала 03.
– Ну, что у вас?
– Температура 39,5, ноги болят, трудно ходить.
– У нас с такими симптомами врачи на «скорой» всю ночь работают.
Мне стало стыдно. И в третий раз я позвонила уже утром. После чего окончательно убедилась, что «скорая» живым недоступна.
– Вызовите сначала участкового. Если потребуется, он направит на госпитализацию.
– Участковый в течение дня, – отчеканил какой-то полуробот в регистратуре.
Дожидаясь решения своей участи, решила вызвать сыну врача из детской поликлиники. У него намечались признаки ОРЗ, и бабушка паниковала.
– Тебя заберут в больницу, а я с ним что делать буду?
В детской поликлинике поинтересовались:
– Какой фирмой и в каком году выдан страховой полис?
Услышав ответ, тут же огорошили:
– Ваш полис устарел. Пока не поменяете, не обслуживаем.
– Но у ребенка кашель и температура.
– Да хоть чума! Страна не резиновая, граждан и так много. Впрочем, вы можете заплатить двести пятьдесят рублей, и врач будет...
Пытаясь осознать полученную информацию, лихорадочно ищу свой собственный полис. Попутно объясняю бабушке, что у нас страна не резиновая...
– Лечи внука народными средствами!
Участковая, добравшаяся до меня уже в сумерках, с ужасом рассматривает распухшие с красными узлами ноги:
– Последний раз такие ноги я видела в блокаду.
Утешаю себя тем, что это всего лишь шутка, врачу не больше тридцати.
– Собирайте вещи. И ждите сантранспорт.
– Это долго?
– А вы как думали?
– Тогда можно я без него? Больница-то рядом.
– По правилам вы должны ехать на сантранспорте, иначе вас не примут.
Около восьми вечера меня сбросили в приемном покое.
На соседней койке девушка с серым лицом рассказывала врачу, с какого года она инфицирована СПИДом. Вид у нее был пострадавший – порезы, побои. После ухода доктора она доплелась до туалета и обильно залила пол и раковину кровью. Поступившая с гипертонией пенсионерка поскользнулась на кровавом полу и въехала головой в стену, так что синяя шишка налилась над бровью. На возмущенные возгласы вышла сонная санитарка. Чвякнула два раза тряпкой и назидательно заметила:
– Здесь вам больница, а не институт благородных девиц.
В двенадцать ночи после четырех часов ожидания, измерения температуры и подробного заполнения медицинской карты флегматичный врач в шлепанцах сказал мне, что мест на отделении терапии нет.
– Звоните завтра, может, освободятся. А сейчас идите домой.
– Идти? – обалдела я.
– Ну да.
– А сантранспорт?
– Обратно без сантранспорта.
– А какие лекарства пить?
– Что пили, то и пейте...
Когда сгребала в кулек полотенце и тапки, отчего-то припомнилось «и пошли они солнцем палимы...». Однако солнца давно не было, была полночь и мороз минус двадцать. Я поежилась на порожках приемного покоя, думая, как переступить через обширную корявую наледь. Сделала шаг пошире, пятка предательски заскользила, поехала, поехала... и тело с какой-то внутренней безнадежностью обрушилось. Руки, как крылья, ударились о лед.
Обратно в приемный покой меня завозили на каталке. Посмотрев список, все тот же флегматичный врач сказал, что есть места на хирургии и теперь мне туда в самый раз.
Медсестра закатила меня в полутемную палату и посоветовала:
– Занимай вон ту койку у стеночки, вчера на ней старушка умерла. Очень хорошее место, не дует.
– Спасибо, – обрадовалась я, что не дует... и провалилась в счастливое забытье.
Однажды цыпленок Цуп-цупутис клевал коноплю. Подкралась хитрая лиса, хотела было схватить его, да не тут-то было. Петух увидал лису, взлетел на забор и закричал: – Эй, наш Цуп-цупутис в опасности, спасите Цуп-цупутиса! Услышала петуха свинья, услышали петуха овцы, услышали собаки – все дружно бросились на выручку, прогнали лису и спасли Цуп-цупутиса.
Литовская сказка «Два цыпленка»
Лето. Зелено. Тихо. Как на острове... Пациентов в Институте гриппа немного – каждый понедельник забрасывают по «скорой» несколько человек. Больные занимают просторные палаты стационара, большая часть из которых пустует. После ремонта в помещениях светло, уютно. Кормежка вкусная! Персонал ласковый! Поискать, что ли, книгу благодарностей? Работники института тоже подлечиваются в клинике – урывками: то врач забежит себе капельницу сделать, то сотрудница – на массаж. Юра – работник вивария. Он объявился в девятой палате, сразу закрутив вокруг себя вихрь сумятицы и восклицаний. Раздеваться не хотел:
