— Ты веришь, что Така совершил это убийство? — подстегиваемый молчанием Такаси, спросил я у безмолвной, как и он, жены.
Надолго задумавшись, она не сразу ответила на мой вопрос. Потом, не поднимая головы, сказала бесцветным голосом, подавив всколыхнувшиеся было чувства:
— Раз Така говорит, что убил, мне остается только верить ему. Ведь он не принадлежит к людям, категорически неспособным совершить убийство.
Жена показалась мне чужим человеком с непреклонной волей, которого я вижу впервые. Моих слов, слов защитника, она совершенно не слышала. Отключив слух, опустив глаза, она всем своим существом ощутила реальность утверждения Такаси, что он преступник. Удивился даже сам Такаси. Подняв глаза, он посмотрел на жену, и у него заходили желваки. И тут же, снова начав возиться со своим ружьем, сказал:
— Да, я несколько раз стукнул ее камнем по голове и убил. Почему ты, Мицу, не веришь мне? Действительно, отчего ты мне не веришь?
— Почему, отчего — какое это имеет значение? И вопрос не в том, верю я или не верю. Просто я убежден, что на самом деле ты, Така, никакого убийства не совершал — вот и все.
— А-а, вот оно что! Значит, ты ставишь вопрос, так сказать, по-научному, — сказал Такаси и, снова осторожно положив на колени заряженное ружье, грязной правой рукой стал разматывать тряпку, толсто накрученную на мизинец и безымянный палец такой же грязной левой руки. — Я тоже, Мицу, не против научного подхода.
Из-под тряпки показался, весь в крови, бинт. Я думал, он будет разматывать его до бесконечности. Потом появились два каких-то странных багровых обрубка — с них ручьем полилась кровь. Не обращая внимания на то, что на его колени течет кровь, Такаси, крепко зажав правой рукой пальцы у основания, протянул руку, чтобы показать мне рану. Скрючившись и держа руку между коленями, он заскрипел зубами.
— У, черт! Больно, больно! — Потом с трудом выпрямился и начал снова наматывать грязный бинт и тряпку, но было ясно, что этим боли не унять, и нам с женой ничего не оставалось, как с жалостью наблюдать за его действиями, — чем мы могли ему помочь? А Хосио на четвереньках уполз, как старая больная собака, на кухню и остался в этом же положении, вытянув шею и издавая звуки, похожие на рыдания: его рвало.
— Черт! Больно, больно! — исподлобья глянув на меня, застонал Такаси, немного оправившись от страшной боли. — Пока я, прижав левой рукой ее лицо, правой, в которой был камень, замахнулся, чтобы стукнуть по голове, она раскрыла рот, закричав: «Отвратный, отвратный!» — и неожиданно вцепилась мне в руку зубами. Раздался треск: крак! Я пытался вырвать руку, но ее зубы намертво впились в первую фалангу мизинца и вторую фалангу безымянного пальца. Делать нечего — я ударил ее камнем по подбородку, чтобы она разжала зубы. Но ничего не вышло, наоборот, своими удивительно острыми зубами она откусила мне два пальца, а рот так и не раскрыла. Я пытался потом палкой разжать ей зубы и вытащить пальцы, но не смог. Ее труп с проломленным черепом так и держит их во рту.
Рассказ, безусловно, малодостоверный, но, подкрепленный настоящей болью, он прозвучал для меня убедительно, хоть и был лишен всякой логики. Я признал реальность существования в Такаси «преступника», реальность существования самого «преступления». Я почувствовал также, что Такаси буквально переполнен ненавистью и страхом. Хотя, конечно же, не поверил, что он убил девушку, несколько раз ударив ее камнем по голове. Я мог предполагать лишь одно: девушка, испугавшись бешеной скорости, на которой машина преодолевала узкий темный поворот, выскочила из нее, ударившись головой об угол утеса. И в следующее же мгновение, движимый маниакальной идеей превратить себя в преступника, завладеть воображаемым преступлением, Такаси совершил поступок, вызывающий неодолимое отвращение. С помощью палки он разжал рот погибшей девушки, просунул в него пальцы и с силой сжал. Может быть, в это мгновение действительно и раздался треск: крак! Правой рукой, в которой был камень, он бил ее по подбородку, пока мертвые зубы не откусили пальцев. С каждым ударом из головы и развороченного рта погибшей фонтаном брызгала кровь — она-то и залила всего Такаси.
— Така, ты — безумный убийца, — с состраданием сказал я. У меня не хватало душевных сил на другие слова.
— Ну вот, наконец-то ты меня правильно понял, Мицу, — угрюмо пробурчал Такаси.
— Прекратите, прекратите! Почему никто не хочет спасти Така?! Ведь это же несчастный случай! — тоскливо закричал Хосио, все еще стоя на четвереньках.
— Нацу-тян, дай Хоси двойную дозу снотворного, которое принимала Момо. Хоси, ты поспи. Хоси обладает поразительной способностью, превосходящей способность лягушки: стоит ему учуять нечто непотребное, причем не только для тела, но и для души, он тут же очищает свой желудок! — возвратился Такаси к интимному тону в отношении одного из членов своей «гвардии».
— Не буду я ничего принимать и спать не собираюсь, — капризно запротестовал Хосио. Но Такаси властно пренебрег его словами и молча следил за тем, как жена протянула Хосио стакан воды и таблетку, и тот, все еще слабо сопротивляясь, принял снотворное. Нам было слышно, как вода глотками вливается в его горло.
— Быстро подействует. Ведь Хосио парень дикий, лекарств раньше почти не принимал. Пока он не заснет, Нацу-тян, посиди с ним.
— Не хочу я спать. А если уж заснуть, то лучше никогда больше не просыпаться, Така. — В голосе его звучал страх — это было последнее слабое возражение Хосио, пока он не отдался во власть лекарства.
— Нет, ты заснешь и завтра проснешься здоровым, — холодно бросил ему Такаси и обратился ко мне: — Мицу, я думаю, когда деревенские схватят меня, они меня линчуют. И если я собираюсь защищаться этим охотничьим ружьем, то лучше всего, я думаю, запереться, как наш прадед, в амбаре. Давай поменяемся с тобой на сегодняшнюю ночь.
— Никто тебя не линчует, Така. И тебе не придется защищаться охотничьим ружьем от жителей деревни, которые, как ты говоришь, собираются тебя линчевать. Просто у тебя разыгралось воображение, — сказала жена, выдавая свой внутренний страх.
— Я, Нацу-тян, знаю деревню лучше тебя. Эти люди ненавидят бунт, ненавидят и нас, втянувших их в этот бунт. Я для них воплощение всех зол, принесенных бунтом, и многие думают, что все можно уладить, убив меня. И это на самом деле так. Как и во времена брата S, все станет гораздо проще, если заставить меня сыграть роль жертвенной овцы.
— Линчевания не может быть, — упорно повторяла жена, вопрошающе глядя на меня бессильными, утонувшими в море жажды глазами человека, снова ощутившего неотвратимую потребность в алкоголе. — Мицу, ведь правда линчевание невозможно?
— Видишь ли, Така, как человек, замысливший весь этот призрачный бунт, хочет до самого конца сиять в огнях призрачного фейерверка. Все будет зависеть от того, насколько активно поддерживает деревня призрак бунта. Я себе еще этого не представляю, — сказал я жене, заметив, как эта потрясенная женщина старается не смотреть мне в глаза.
— Совершенно верно, — растерянно подтвердил Такаси и, ухватив здоровой рукой ружье и коробку патронов, медленно поднялся. И я увидел, что он настолько ослаб, что может свалиться от тяжести ружья и потерять сознание.
— Давай сюда ружье, я понесу.
Такаси враждебно посмотрел на меня и грубо отказался, думая, наверное, что я прибегаю к хитрости, чтобы лишить его единственного оружия. На какое-то мгновение я даже подумал, что он сошел с ума, и меня охватил животный страх. Но взгляд Такаси быстро смягчился — в нем осталась лишь тупая боль.
— Проводи меня, Мицу, до амбара и побудь со мной, пока я не засну, — попросил он.
Когда мы выходили из кухни во двор, жена, будто навсегда прощаясь с Такаси, воскликнула:
— Така, почему ты не хочешь спасти себя?! Мне даже кажется, что ты специально добиваешься, чтобы тебя линчевали или приговорили к смерти и казнили.
Такаси ничего не ответил, замкнув в неприветливости свое покрытое гусиной кожей грязное лицо, в котором не было ни кровинки. Он вел себя так, будто жена не интересовала его ни в малейшей степени. И я по совершенно непонятной причине почувствовал, что мы с женой точно побитые собаки. Я обернулся — она сидела понурившись, неподвижно. И юноша возле нее застыл в неестественной позе, как зверь, парализованный отравленной стрелой. По приказу Такаси он сразу же целиком отдал себя действию снотворного. Всей душой желая, чтобы у жены было припрятано хоть сколько-нибудь виски, которое даст ей силу встретить эту отвратительную, бесконечную, холодную ночь, я, дрожа всем телом, шел за братом по двору, освещенному фонарем над входом. Он тоже сильно дрожал и пошатывался. В сарае отшельник Ги чихал, как простуженная собака. Из темного флигеля Дзин не доносилось ни звука.
