Знакомые шаги. Похоже, Рудольфовна. Надо сказать ей, что у меня от скобки катетера какое-то раздражение по плечу пошло. Все красное и зудит, будто крапивой до утра хлестали. Здравствуйте, Екатерина Ру... Подожду, конечно подожду. Ничего себе. Обнялась с ним, как с родным. А теперь ругается за дверью кабинета. Может, племянник? Кем бы он ей ни приходился, вопрос снят. Никто у него здесь не лежит, поэтому и выглядит так не по-посетительски. И чего я к нему прицепился? Это все от зависти. И от преднизолона. Надо пойти чаю с травками попить, а то скоро совсем в желчного брюзгу превращусь... Уже уходит? Быстро. Екатерина Рудольфовна, можно? Заходи-заходи, ну что там у тебя, снова с катетером беда?
Она мне рассказала. Рассказала, хотя я ни о чем не спрашивал. Никакой он не родственник. Не родственник и не посетитель, а пациент. Бывший. Лимфосаркома. Химия. Рецидивы. Пересадка. Но уже шесть лет как ремиссия вопреки всем прогнозам. Он сюда прямо из Испании. Загорел, дурилка, до черноты, хотя я ему запретила загорать. Чуть оплеуху со злости не вкатила. Ну разве так можно, скажи? Забыл, как мы его с того света вытаскивали. Навез мне тут подарков из Барселоны. А я ему: мне не подарки твои нужны, дурилка, я хочу, чтоб у тебя нового рецидива не было!
Я снова в палате. Скобку на катетере заменили. Виталик давно очухался после пункции и заснул. А в себя так и не пришел. Такое неприятное чувство... Что называется, пробирает до мозга костей.
***
Мы восседали-возлежали на искусственных шкурах, распластанных по паркету, грязно-желтых шкурах никогда не рычавших медведей с засаленными пейсами шерсти, все в табачной перхоти, попивая коньяк вприкуску с чаем и медом, медом — потому что Лупетта озябла, простыла там, в студии, зимнее ню, между прочим, чревато простудой, пчи, будь здорова, пчи, еще раз будь, что смешного, просто я заметил, что ты всегда чихаешь дважды, у меня, кажется, температура, дай проверить, ну как же ты так, и когда я, проявляя должную заботу, попросил у хозяина какое-нибудь лекарство, не обязательно покрепче, он сказал, давай-ка меду, как рукой снимет, что снимет, куда снимет, и вот уже Лупетта, благодарно улыбаясь, зажав в ладонях чашку с отломанной ручкой, обжигаясь, глотает целебное средство, в котлах его варили и пили всей семьей малютки медовары в пещерах под землей, это откуда, а вы разве в школе не учили, да что-то не припо-пчи, будь, пчи, еще раз будь, стеклянные змейки меда, падающие из мельхиоровой ложечки в чашку, медленно танцуют в янтаре чая, словно под дудкой заклинателя, сплетаясь и расплетаясь, кружа, дрожа, оседая, завороженно глядящая на них Лупетта кажется совсем незнакомой, с липким приглашением губ и влажными от чиха ресницами, скорее не незнакомой, а чужой, да-да, именно так, чужой для чужих, но когда меня окатывает хрустящий озноб отчуждения, Лупетта, словно спохватившись, словно придя, прискакав, прилетев в себя из какой-то далекой несебятины, моргает, кивает, улыбается, именно так, все сразу, все одновременно, и кладет голову мне на плечо не глядя, помешивая чай, в котором на месте уснувших змей взметнулся листопад кружащихся чаинок, кружащихся чаек в томном багрянце заката, галдящих чаек, которые из последних сил стараются увернуться от слепо карающей ложки, ну хватит уже мешать, что мешать, кому мешать, поднимая голову и зевая, да я о чае, пей, пей, пока горячий, пока не остыл, вместе с тем я чувствую, что и я горячий, что и я не остыл, слушай, давай здесь останемся, и пока Лупетта вместо ответа сонно тыкает в кнопки, дозваниваясь до мамы, сейчас, только спрошу, стараясь не задеть чашку, я отодвигаюсь к кивающему в такт музыке Кушакову, мама, мамуля, ты меня слышишь, я приду утром, нет, в гостях, нет, хорошо, обещаю, слушай, а можно мы останемся, нет вопросов, мастерская в твоем распоряжении, надо только матрас затащить, поможешь, почему такой узкий, а ты думал здесь пятизвездочный отель, возьми вот плед, сойдет вместо одеяла, только сюда не клади, видишь, потолок осыпается?
Мне всегда нравилась эта сетчатая дранка, выступающая из-под опавшей штукатурки, деревянная плетенка, уложенная давно истлевшими руками век с копейками назад. Ее рассохшиеся серые петли свисают с потолка, точно ремни безопасности в доисторическом трамвае, трамвае, который везет нас по одному ему ведомому маршруту, весело бренча на стыках рельсов, кружа и петляя, на глазах ускоряя свой бег и сжимаясь, ссыхаясь в совсем уж крошечный вагончик, летящий по серпантину американских горок, да так, что желудок скачет резиновым мячиком от копчика до подбородка, и даже сглотнуть, сглотнуть даже никак не удается, до тех пор пока в горящие на ветру уши не заползает медовый знак вопроса:
— Мы что, будем здесь спать?
***
А у меня не так все было... Короче, если с самого начала, это лето после десятого. У меня друг тогда был, Серега, классный друг, потом в Москву уехал. Мы после выпускного такие планы строили, к Серому в Дивинскую, девчонки, шашлыки, ну чтоб конкретно оттянуться. У него папик там такую дачу отгрохал, короче, с баней, все дела. Но в последний момент вышел грандиозный облом. У Валентины Николаевны, мамы Серого, был какой-то рак, груди что ли? Да мы вообще об этом только потом узнали, когда все кончилось. Оказалось, она лет десять по больницам, только Серый молчал как рыба, даже мне ни слова. Вернее, как-то раз что-то там говорил, типа болеет, но ничего конкретного. Это же надо, десять лет за одной партой просидеть и ни разу... Разведчик, блин... Он, кстати, сейчас в Москве... Но не в этом дело. Короче, как раз перед тем днем, ну, когда мы это дело запланировали, она с последним рецидивом в Песочную загремела и оттуда уже не вышла... То есть ее привезли домой, когда уже совсем немного оставалось. Он потом говорил, что в последний раз она два года без метастаз держалась, думали уже — пронесло... Но мы-то сперва даже не врубились, что к чему. Короче, звонит он мне, говорит: передай ребятам, что все отменяется. Вернее, не так. Сначала раздается звонок, я снимаю трубку, ору «але», «але» и ни хрена не слышу. И только на второй раз он там проклюнулся, я сперва даже голос не узнал... У Серого конкретный такой басок, а тут кто- то тихо в трубке бормочет.. не разобрать... Я спрашиваю: Серый, ты? Че у тебя с голосом, не похмелился, что ли? А он заладил, как попка, передай ребятам, передай ребятам, передай ребятам и ни фига не объясняет. Я на него тогда конкретно обиделся. Думал, он со своей Светкой решил вдвоем на дачу свалить, ну типа чтобы никто не мешал... А когда все выяснилось... Мы после его звонка у этой Светки как раз сидели, на балконе с пивом, и о смерти рассуждали. Философы хреновы. Вернее, сначала о Сером и его матери, которая десять лет зазря мучилась. Я уже не помню, кто первый начал... Короче, тема была такая: если ты узнаешь, что у тебя какая-нибудь неизлечимая хрень, СПИД там или рак, не важно, и жить тебе остается несколько месяцев, как ты себя поведешь? Светка сказала, что сразу вены перережет, чтоб не мучиться. Данилыч сказал, что лучше не резать, а вколоть кубов пять, чтобы веселее было, и заржал, как придурок. Ленчик сказала, что пойдет в церковь и будет молиться, день, два, неделю, короче, пока ее Бог не услышит и не спасет... Она потом на этой почве совсем двинулась, говорят, в монастырь ушла, хотя ничем не болела... Кто там еще-то был?.. А, Людка... Людка сказала, что она читала, что совсем скоро и рак, и СПИД победят с помощью какого-то там офигительного метода, я уже не помню... В общем, она ляжет в больницу и будет ждать, пока ее не вылечат. А потом моя очередь пришла... Я как сейчас помню этот балкон. Коты под окном орут как ненормальные. А я встаю, допиваю пиво и говорю. Короче... Вы тут все говорили, что станете делать, когда припрет. Не важно, что... Лечиться там, резаться, молиться, колоться, одна херня. А вот если мне... Если бы мне поставили какой-нибудь мрачный диагноз и сказали, что жить остается несколько месяцев, что бы я делал? Я, как вы уже догадались, пил бы пиво, валял дурака, болтался бы по городу и сам факт скорой смерти постарался бы скрыть. Вот такое вот я говно... Сказал это и как захерачу бутылкой в котов под балконом, даже сам удивился, что с первого раза попал. Меня так сразу все зауважали, не из-за меткости, конечно, а из-за этой фразы... Знал бы я, что потом, когда конкретно накроет, я, блин, сразу в штаны наложу и поскачу в больницу, как сраный олень... Ну хорошо, я облажался, но, я думаю, и они... каждый из них на моем месте... точно так же бы себя повели... Как пить дать — точно так же... Но ведь мы на этом балконе верили в то, что говорили! Конкретно верили! Почему же тогда... А-а- а, хрен с ним! Короче, я курить, кто со мной?
***
Меньше всего я думал, что нам будет смешно. Что нам будет так смешно. Не сразу конечно, а полчаса, час, да какой час, по меньшей мере вечность спустя! Я ожидал чего угодно, высокой трагедии, фарса, безумия наконец... Нет, я вправду не мог себе представить, что мы, как нашкодившие школьники, будем зажимать друг дружке рты, кусая пальцы, когда обнаружим, что забыли прикрыть за собой дверь и в коридоре все было слышно. А потом... потом бутузить друг друга, сражаясь за место под выпотрошенной штукатуркой.
