Вайнштейн поднялся с кровати и пошел под душ. Намылив себе спину, он начал размышлять. Вот он, я, пребывающий в конкретное время в этом конкретном пространстве. Меня зовут Исаак Вайнштейн, и являюсь я одним из Божьих созданий. Смыв мыло со спины, он вышел из ванной и обернул голову полотенцем. Неделя выдалась на редкость тяжелой. Накануне его скверно постригли, и он все еще не мог успокоиться. Поначалу парикмахер вел себя вроде бы благоразумно, но потом вошел в раж и стал косить лишнее. «Положи обратно!» — кричал Вайнштейн в полном смятении. «Не могу, — ответил парикмахер. — Положить-то можно, но отрезанный волос на голове не держится!» «Тогда собери их и положи в кулек! Я забираю их с собой!» «Нельзя, м-р Вайнштейн, — ответил парикмахер по имени Доминик. — Как только волос клиента падает на пол, он принадлежит уже только мне!» «Черт возьми, я же требую свои волосы!» Вайнштейн возмущался долго, но наконец осознал свою вину и удалился. «Гоим! — думал он. — Рано или поздно они-таки добираются до каждого!»
Вайнштейн выбрался из отеля и зашагал вниз по Восьмой Авеню. Два мужика грабили на углу старушку. «Боже мой, — подумал Вайнштейн, — ведь были же времена, когда с этой работой справлялся только один. Хорош городишко! Полный хаос! Кант, конечно, был прав: рассудок, и только он, внедряет порядок. К тому же рассудок подсказывает, сколько следует оставлять на чай. Великолепная все-таки штука — умение рассуждать! Как они там обходятся без этого, в Нью-Джерси?»
Он направлялся к Гарриет поговорить насчет алиментов. Он все еще любил ее, хотя, пока они были женаты, она систематически изменяла ему с каждым, чья фамилия в манхэттенской телефонной книге значилась под буквой Р. Это он ей прощал. Но Вайнштейн никогда бы не заподозрил ничего дурного в том, что жена его Гарриет сняла вместе с одним из лучших его друзей дом в штате Мэйн, не оставив ему даже адреса, хотя и продержалась там три года. После того, как он узнал о них всю правду, Вайнштейн просто-напросто не хотел ее больше видеть — вот и все! Вообще-то его половая жизнь с Гарриет закончилась рановато. Собственно, спал он с ней всего трижды. Впервые — в день их знакомства, во второй раз — в ночь высадки американцев на Луне, и в последний — проверить, не болит ли еще спина после того, как месяцем раньше на нее свалилась штанга. «Ничего в тебе нет, Гарриет! — оправдывался Вайнштейн. — Кожа да кости. Каждый раз, когда во мне поднимается желание, я вынужден сублимировать его в высадке дерева в Израиле. Ты напоминаешь мне мою мать». (Речь идет о Молли Вайнштейн, да упокоит ее Бог, которая души в нем не чаяла и готовила лучшие в Чикаго голубцы по рецепту, считавшемуся фантастическим до тех пор, пока не выяснилось, что она начиняла их гашишем.)
Для половой жизни Вайнштейну требовалась иная женщина. Лу-Анн, например. Секс был для нее искусством. Единственное, что в ней раздражало, — она тотчас же сбрасывала с ног туфли. Однажды он попытался смягчить ее нрав тем, что дал ей почитать книжку об экзистенциализме, но она ее с досады съела. Впрочем, в сексуальном отношении Вайнштейн и сам считал себя неполноценным. По крайней мере, у него были сильные сомнения относительно длины. В собственных носках рост его равнялся 4 5'', хотя. правда, в чужих он мог достигать 5 4''… Да, женщины были его серьезнейшей проблемой, и он это понимал. С каждой, кто заканчивал колледж с хорошим аттестатом, он чувствовал себя импотентом. С секретаршами и машинистками зато вел себя гораздо вольнее. Впрочем, если женщина печатала быстро, больше 60 слов в минуту, Вайнштейн смущался и ни на что не оказывался способен.
Вайнштейн позвонил в дверь, и Гарриет тотчас же вышла на порог. Как всегда, подумал он, она выглядит расползшимся жирафовым пятном. Это сравнение считалось у них смешным, хотя они никогда его не понимали.
— Привет! — сказал он.
— О, Айк! — сказала она. — К чему эти формальности! Она была права: что за глупое приветствие! Вайнштейн презирал себя за неумение здороваться.
— Как дети, Гарриет?
— У нас их никогда не было, Айку
— Вот я и думаю, что 400 долларов в неделю — многовато для содержания потомства.
Она прикусила свою губу. Потом Вайнштейн сделал то же самое: прикусил ее губу.
— Гарриет! — сказал он. — У меня мало денег. Яйца не идут, и виды на завтра еще хуже.
— А если занять у этой шиксы?
— У тебя все, кто не еврейки — шиксы!
— Ладно, забудем об этом.
Вайнштейн ощутил внезапное желание поцеловать ее или кого-нибудь еще.
— Гарриет, на чем же все-таки у нас сорвалось?
— Мы не умели смотреть действительности в лицо.
— Виноват не я. Ты сама сказала, что то был север.
— Ну и правильно. Действительность и есть север, Айк.
— Нет, Гарриет. Пустые мечтания — вот что есть север. Действительность — это запад. Лживые надежды — это восток, а Луизиана находится на юге.
Да, она все еще возбуждала его. Он потянулся к ней, но она отодвинулась, и руки его погрязли в кислом тесте.
— Вот, значит, зачем ты спала с тем психоаналитиком! — крикнул он. Лицо его исказилось от гнева. Вайнштейну даже показалось, что он может упасть в обморок, но он так и не вспомнил — как при этом следует падать.
— Что?! То была просто такая терапия. По Фрейду, секс открывает путь в бессознательное!
— Фрейд говорил, что в бессознательное ведет сон!
— Сон, секс, — что, будешь теперь торговаться?!
— Прощай, Гарриет.
Задерживаться не было смысла. Вайнштейн направился к Юнион Скверу. Внезапно, как из прорвавшейся плотины, у него потекли горячие слезы. Горячие и соленые слезы, сдерживаемые на протяжении нескольких столетий, вырвались наружу в каком-то мощном всплеске чувств. Беда заключалась в том, что слезы текли из ушей. «Подумать только! — бормотал Вайнштейн. — Я даже не умею дельно поплакать!» Он заткну л уши бумажными салфетками «Клинэкс» иуехал домой.
Нытик в кафе:
— Чего только на нашем веку не было! Сперва — погромы, потом — эпидемии, квоты, Гитлер, Сталин. Сейчас — арабы… Лучше б вовсе было не родиться! Но где теперь найдешь такого везунчика? На миллион нет и одного!
Местечковый мудрец, рассуждая о предстоящем путешествии:
— Если до Двинска скакать на лошади четыре часа, то, стало быть, упряжка из двух лошадей довезет меня туда за пару часов. Пойдем дальше: если нанять сразу четырех лошадей, то дорога не займет и секунды, верно? Впрочем, на что мне сдался этот хренов Двинск? Не лучше ли просто запрячь четыре кобылы и никуда не двигаться?
Учитель-бедняк после рассказов о богатстве Ротшильда:
— Тоже мне мудрец! Если б я родился Ротшильдом, я был бы богаче, чем Ротшильд: я прирабатывал бы учительством!
Талмудист — любознательной толпе:
— Спрашиваете, что такое Талмуд? Я-таки объясню, но вы, увы, не поймете. Вот, скажем, два грабителя пробрались в дом через дымовую трубу. У одного лицо загажено сажей, а у другого — нет, белым-бело. Подумайте — кто из них пойдет умываться? Вы скажете: тот, кто грязен. Никак нет, и это означает, что вам никогда не понять Талмуда… Пойдет умываться тот, кто чист. Почему? Потому что грязный смотрит на чистого и, конечно, думает, что сам он тоже чист, тогда как чистый, глядя на грязного, воображает, будто лицо его загажено сажей. Логично? Нет, не логично, что, в свою очередь доказывает, что вам не понять Талмуда! Можно ли допустить, что из двух грабителей, проникших в дом через трубу, только один вымарался сажей?!
Раввин, потерявший в классе очки, рассуждает:
— Куда они могли запропаститься? Может быть, я заложил их в книгу между страницами? Нет, тут их нету. Значит, я потерял их где-то в классе. Предположим, кто-то их украл. Их мог украсть либо тот, кто нуждается в них, либо тот, кто не нуждается. Но если кто и нуждается в очках, он, наверно, имеет свои; а если кто в них не нуждается, то зачем ему мои? Преположим, что их украли с тем, чтобы продать. Кому же вор их мог продать? Либо тому, кто нуждается в очках, либо тому, кто не нуждается. Но опять-таки, тот, кто нуждается — имеет, а кто не нуждается — не станет и покупать. С этим вариантом вроде бы все ясно… Стало быть, поневоле приходится думать о ком-нибудь, кто — да! — нуждается в очках и имеет их. То есть о том, кто забрал чужие очки либо потому, что потерял свои, либо же потому, что поднял их с носа на лоб и потом просто забыл об этом! Скажем, кто? Скажем, я! Верно, вот они тут, на лбу! Слава Тебе, Господи, что я-таки умею складно рассуждать!
— Слушай, отец, как насчет моей просьбы прибавить мне жалованье?
— Предположим, ты получаешь больше. Что из этого?
— Я пойду учиться!
— Предположим, ты пошел учиться. Что из этого?
— Я найду потом место получше.
