Ролан испарился и лишь время от времени легкой тенью во взгляде Пьеретты пробегает. Полагаю, что содержат его в какой-либо клетке на солнышке; может в Форментера, на Болеарских островах. Слышал я, что мать его хлопочет о поездке в те края, то ли на отдых, то ли по делам… Мог бы и Розарио, поразмыслив и даже рискуя вызвать семейное неотвратимое цунами притом, облегчить всё же дорожку того к социальной реабилитации.
Пока же, зная о резавшем всех, кого не попади, мяснике, наш Коломбо предпочитает не высовываться. Отойдём-ка, пока не поздно, в сторону и мы как гласит слоган сепаратизма. Вот и Бельгия, странное животное — спереди голова петуха, сзади льва, а самой задницы то и нет, и отсюда все её болячки.
Всевозможные педики смакуют эти подробности, а в плотную ту вуаль с удовольствием кутается убийца жителей валлонского Брабанта.
Брюссельцы обрюсселиваются, чего давно уж Брель и констатировал. И теперь град сей стал стольным для всей сорвавшейся в вираж Европы.
Но ничего, как-нибудь выкарабкаемся…
Улыбайтесь, вас снимают…
Сам я всё там же, в искусстве.
В память об отце и корнях остаюсь итальянцем, итальяшкой… немножко, конечно, и как некий вызов. Мне понятно, что образ Сицилии никогда не станут отделять от её мафии; несмотря на тысячи и тысячи достойнейших её представителей, не желающих более и слышать о ней. Тех же судей, продолжающих борьбу с этим ужасным злом, без боязни заступающих на места недавно павших…
Я хочу славить Сицилию мою; да, сицилиец я.
Голубая виолончель переехала в Саблон, теперь я не Кроссе, а Родес-Сент-Женез, и всё это просто шик. Могу признаться, что обрёл завидное положение. Ко мне съезжаются отовсюду: приобрести что-либо или же что-то предложить, из картин. Всего достиг за счёт нескольких дерзких, многих поразивших сделок. Все они когда-то и кем-то уже совершались, но не у нас; я же их лишь повторил, причём чисто.
После выставки в Ситэ, принялся я устраивать артистические happenings, и в самых неожиданных, что ни на есть местах.
Пьеретту, перво-наперво, вниманием удостоил, в парке Маримонт, как раз напротив её, провёл выставку живых полотен; среди них Завтрак на траве Моне, Мулен де ля Галет Ренуара, Снятие с креста Рубенса, Девочка на шаре Пикассо. Работал только с классикой и, тут же невероятный успех, у толпы. Продавал фото только что вот созданных мною живых композиций и репродукции оригиналов тех же мастеров. Пьеретта была тронута; удовольствие на её лице заметил бы и слепец. Всё это подвигло меня к развитию начатого, и уже в более амбициозных вариантах: работало имя теперь моё и никаких тебе там налогов. Вот и воздвиг я на заброшенных заводах и шахтах гигантские тотемы, и зашагали там у меня стада овец под опекой голых пастухов. Подобрано подходящее музыкальное сопровождение, и вот уже критики распознают в том таинства острова Пасхи — каков вкус, а?
Загнав в клетки толпу, а экскурсантами на свободе оставив обезьян, я вызвал восторг защитников живой природы; да какой?
Чтобы сотворить нечто из ряда вон, бросил вызов одному художнику, о ком всегда, впрочем, отзывался лестно, вызвав того на ринг. Поле боя соорудили прямо посреди моей галереи, сам матч начался за час до открытия выставки работ того самого художника, ловко мною подготовленного: публика пировала! Мой противник выступал в перчатках красного цвета, мои были, как наша виолончель, голубые; закончился бой вничью, мнение на тот счет вынесли единогласное, мы с тех пор очень дружны.
В одной из упраздненных церквей я футбольные ворота поставил; перед ними — коленопреклоненные натурщики в черном, в шляпах с округлым верхом и с кейсами, как у Магритта, скандировали, вознеся руки в небеса, невнятные заклинания. Посмеивались, сквозь слёзы, католики, курила фимиам левая пресса…
Не опасаясь эпатажа, понаделал я в стенах дыр и представил на всеобщее обозрение пустые их проемы, уверяя всех, что это осознанно новая форма искусства. И принял участие в торгах, для дураков, неистово критикуя всё, что сам и предлагал.
Я искусством торговал и веянием эпохи, в этом же искусстве, прослыл…
Сестра моя, Сарина, время от времени навещает меня с той самой, обаятельной Аурелией, ставшей уже теперь очаровательной, не позабывшей, однако, своего «птичьего» дядюшку девушкой; балую я их обеих, без ведома отца, продолжавшего утверждать, что так и не удалось мне оставить службы у Сатаны, коль скоро продолжаю продавать похотливые эти и зловонные картинки. Да благословит его Господь!
Что до сатаны, то восемьдесят девятый год стал и впрямь его; дебют моей карьеры совпал с лучшим из времён: низвергая рекорды, полыхали цены, и я много продавал. И пускай в девяностом эйфория та уже шла на спад, успехи мои стали столь впечатляющими, что я прошёл в ту, в высшую, категорию, где тыкать уже недопустимо.
Была у меня ещё одна мечта, такая же, впрочем, сумасбродная, как и прочие, и рассчитывал я урвать ту мечту не без помощи Шадии, палочки-выручалочки моей. Хотелось мне лет этак через несколько купить, как бы венчая нынешнюю свою карьеру, пусть и самое крохотное, но настоящее полотно Клода Моне; из тех, что написаны им между пятнадцатым и двадцатым годами. Да вы его знаете, это же те самые прелестные кувшинки; они же и зовутся так же как та чаровница, которой отдано четыре года моей жизни: Нимфея — её имя. Ну, так хотелось мне ей его подарить!..
Слышу, как мурлычет она приевшуюся, наивную детскую песенку «Pandi, Panda» Шанталь Гойи[35], но поёт ту песенку на свой лад, и с другими словами:
Панди, Панда,
дочь с отцом
порубили на кусочки
брата, мать, сестру…
Панди, Панда,
дочь с отцом
надоевшие останки
предали костру
Ля ля ля ля ля
Ля ля ля ля ля…
Друзей я не растерял, Розарио в их числе, первый среди них. Художники, чьи картины продаю, заходят; и стол и кров находят у нас, Шадия же готовит самый вкусный в мире кускус. Да и мы бываем званы, а как же…
Тут вот, совсем недавно и нежданно-негаданно, пригласили нас на костюмированное мексиканское празднество. Странная, скажете, затея для Брюсселя; история и вправду забавная. Хозяин той вечеринки, известный коллекционер, проводя в Мексике медовый месяц, подарил юной и очаровательной супруге своей восхитительное платье, принадлежавшее Фриде Кало, мексиканской художнице, отмеченной не только и не столько талантом, сколько невероятным мужеством, с которым та переносила свалившийся на неё тяжкий физический недуг[36]. Замужем она была за не менее именитым Диего Ривера, супружество их сокрыто под вуалью мистики.
По возвращении в Бельгию стало понятно, что наряд в повседневном контексте носить совершенно невозможно: выйди она, и сама по себе красавица из красавиц, да ещё в этаком наряде — бархат цвета бордо, синий, словно майская ночь шелк, тончайшее кружево и вышивка — тут же стало бы очевидным, что либо она из иного времени, либо платье её шито к постановке некой античной пьесы.
Но, не тут-то было, так просто муженька её из седла не вышибешь: пожелав, ни с чем не считаясь, потрафить жене в исполнении её желания воплотиться в избранный образ, под торжества в честь её снял он в наём великолепный замок ЛяЮльп[37]. Когда же сотни с три приглашенных на празднество — мужчины все в сомбреро, женщины в мантильях — собрались воедино, по парадной лестнице с великолепными мраморными ступенями вышла навстречу к ним… нереально правдоподобная Фрида Кало.
То был красивейший из праздников, на каких мне довелось бывать; увеселения готовились лучшими из бельгийских мастеров своего дела. И будто рентгеном пронизало гостей, всех до единого, исходившими от супругов лучами счастья — любили они один другого и могли позволить себе о том заявить.
Да пребудут они во благе, и хотелось бы мне, чтобы все влюблённые на Земле имели такие же права, на праздник в честь народившихся в их душах чувств. Искренно желаю того.
Опасаясь возможной сумятицы в ваших сердцах, спешу заверить вас, что Шадия стала, конечно, моей женой, не взирая на то, что и запоздало узнала о том, и несмотря на довольно скромное место, отведённое ей в повествовании моём; надеюсь, что у меня ещё хватит времени написать о ней целую библиотеку, поскольку она того заслуживает.
Свадьба наша шумела под перекличку, в любви и согласии, дарбук[38] и мандолин; обещали мы хранить лучшее из культурных наших истоков. Согласно их традиции юноша, по имени Моххамед, завязал пояс свадебного платья невесты в узел, и светилась Шадия счастьем и страстью, чем с момента знакомства и одаривала меня… непрестанно. Унаследовала она от природы незаурядную сердечную чуткость, о чём мне прекрасно ведомо было, понимала меня с полуслова, и не могла она не согласиться с моей затеей устроить и для Шарли гуляние, схожее с тем, с «мексиканским» — в память о времени, когда скрашивала она тусклое прозябание моё. Как знать, может нужен был и ей тот волшебный аршин, чтобы измерить любовь, мной обещанную, небом дарённую. Именно так, упавшую к ногам с небес и, потому едва правдоподобную. И покинула всё же она меня, не сомневаюсь я в том ничуть.
