– Audentes fortuna iuvat,[22] – пробормотал Форбс.
– Так-то оно лучше, – смилостивился Моррис. И спросил, желая напомнить о старых добрых временах: – А что на самом деле означает эта ваша латынь?
– То, что вы правы, – ответил Форбс, затем встал с места и спросил полицейского, нельзя ли ему воспользоваться la toilette.
* * *
После обеденного перерыва приехала Антонелла. Моррис поспешил навстречу, они обнялись.
– E allora? – взволнованно спросил он. – Ну что, полиция их схватила?
– Никто не пришел. Я прождала полтора часа.
– Может, они узнали про засаду?
– Но откуда? – удивилась Антонелла. – Ведь знала я одна.
Форбс снова куксился на дальней скамейке, даже не поздоровался с дамой.
– Я думаю, это была просто уловка, чтобы отвлечь внимание от арабов, – сказал Моррис. – На самом деле никто не брал Бобо в заложники, иначе прислали бы какое-нибудь подтверждение, что он находится у них.
К немалому удовольствию Морриса – хотя в устах Антонеллы такое звучало, пожалуй, чересчур жестко – она ответила:
– Если честно, после всего, что я узнала о Бобо, это не слишком меня огорчает.
В ее словах была безнадежная горечь, которую смогло бы исцелить только море тепла и заботы.
И тут полицейский вызвал «Мойриса Дэкуорса».
Моррис поднялся со скамьи и по каменным плитам коридоров прошел в просторное, аскетичное и словно пустоватое, невзирая на публику, помещение. На высоких сводах сохранились остатки фресок. Разрозненные фрагменты полустертых лиц, крыло ангела и тут же рядом пышные розовые ляжки – все было разбросано по потолку в причудливом беспорядке, словно напоминание о том, как сложно восстановить реальные события во всей их полноте. На мраморном полу стояли угловатые пластиковые стулья, из угла доносился треск пишущей машинки. Очевидно, современность проникла и сюда, подобно жалкому моллюску, поселившемуся в благородной древней раковине. Трое судей – пожилой мужчина во главе и совсем молоденькие заседательницы смотрели на него с кафедры. На стене за их спинами, рядом со сломанным светильником и пластмассовым распятием, виднелся полустертый девиз: «LA LEGGE И UGUALE PER TUTTI». Ну конечно, закон для всех един…
Морриса подвели к предмету, больше всего напоминавшему кухонный стул с кое-как приделанным микрофоном. Однако он восполнил эту прискорбную нехватку солидности, и когда председательствующий привел его к присяге, произнес слово «Клянусь» самым серьезным и торжественным тоном, на какой был способен. Опустившись на стул, он внимательно оглядел публику напротив и понял, что может без помех демонстрировать уверенность в себе и снисходительность: бояться ему было нечего, равным образом он ничего не имел против бедных ребят, уныло сидевших за соседним столом со своими адвокатами.
Да, его имя Моррис Альберт Дакворт, родился в Актоне, Лондон, Соединенное Королевство, 19 декабря 1960 года. Да, сейчас он проживает в провинции – Верон, коммуна – Квинцано, по адресу Аре-Дзово, 10. Да, он знает обоих обвиняемых, хотя ему известны только их имена: Фарук и Азедин. Они подрабатывали на предприятии, совладельцем коего он является. Оба проживали в общежитии, которое он организовал как часть программы помощи социально незащищенному населению, нуждающемуся в работе и крыше над головой. Сам будучи в какой-то мере иммигрантом, он всегда сочувствовал тем, кто пытается наладить новую жизнь в незнакомом окружении.
Венето – не провинция, а «историческая область», в систему административного деления она входит лишь условно, как макрорегион. Включает несколько провинций; Верона – одна из них, а те, в свою очередь, делятся на коммуны. Никаких кварталов там нет. Как можно понять из текста, Монторио и то место, где жил Бобо (кажется, Сперанца) – нечто типа отдельных поселков внутри муниципалитета, а Квинцано – пригородный населенный пункт с собственной мэрией.
Это было хорошо сказано. По аудитории, состоявшей главным образом из католиков, пробежал шепоток лицемерного одобрения. Вряд ли кто из них хоть раз в жизни помог несчастным изгоям.
На этом вступительная часть закончилась. Последовали вопросы обвинения – что же произошло в то утро, когда было совершено преступление, точнее, предполагаемое преступление. Когда Моррис появился в офисе; что он там обнаружил, какой суммы денег не хватало в сейфе? Моррис отвечал толково и по существу. Он подробно описал обстановку: перевернутые стулья, следы крови на полу, разбитый телефонный аппарат. Рассказал, что с утра ему звонил Форбс и сообщил об увольнении двух эмигрантов. Он признал, что в тот момент не сумел сопоставить факты, так как накануне похоронил тещу, и рассудок его был затуманен.
Ничто из сказанного не противоречило предыдущим показаниям. Вот разве теперь он еще припоминает, что в помещении было сильно накурено.
– Скажите, у Роберто Позенато раньше были конфликты с обвиняемыми?
Моррис поколебался, прикусив губу, словно решился выложить всю правду, хотя куда – уместнее было бы промолчать. Он был уверен, что ни с кем не встретится глазами. Потом разъяснил, что раньше на заводе было принято запирать в ночную смену все туалеты.
– По ночам работают только эмигранты, а часть персонала заражена расистскими предрассудками. К сожалению, мой зять Бобо, Роберто Позенато, даже не пытался с этим бороться. Рабочим разрешили пользоваться туалетами в ночное время лишь после моего прямого вмешательства. С другой стороны, надо признать, мне и в голову не приходило, что некоторые рабочие подвержены гомосексуализму – иначе, боюсь, могли бы проявиться мои собственные убеждения.
– Вы настроены против гомосексуалистов?
Всем своим видом свидетель показывал, что серьезно обдумывает это предположение.
– Давайте скажем так, – заявил он наконец. – Я прекрасно понимаю решение Бобо уволить этих двоих, которые в рабочее время занимались анальным сексом в его офисе. С другой стороны, я вполне способен представить, что после долгих лет эксплуатации со стороны белых у них мог сформироваться своего рода комплекс жертвы, и они сочли, что с ними обошлись несправедливо.
– То есть вы предполагаете, они из-за этого могли пойти на убийство?
– Как можно, – Моррис решил по возможности подыграть обвинению, – я вообще ничего не предполагаю. Просто надо признать, что такое случается время от времени. Двоих парней уволили, они рассказали об этом товарищам. Потом собрали вещи и объявили, что немедленно уедут. Но, возможно, в последний момент они решили попытаться еще раз уговорить Бобо, вернулись, спор перешел в ссору и… – Моррис пожал плечами, давая понять, что эта версия событий ему крайне неприятна, тем не менее вполне правдоподобна.
– Это все, – заявил прокурор. – У меня больше нет вопросов к свидетелю.
– Защита? – спросил председатель.
Послышался шум сдвигаемых стульев: один садился, другой вставал. Судя по всему, один из адвокатов будет вести допрос как от себя, так и по поручению коллеги. В задних рядах кто-то поднялся и вышел из зала. Моррис позволил себе бегло оглядеть публику. Не окажется ли среди этих сорока или пятидесяти человек по-настоящему опасных, вроде Стэна? Слава Богу, вроде бы нет. К удивлению Морриса, в зале обнаружился дон Карло в сутане и с распятием на груди. Он грустно улыбнулся старику и уловил в ответ нечто вроде утомленного понимания. А уж затем Мориис переключил все внимание на человека, приготовившегося задавать ему вопросы.
Адвокат был молод, высок и, пожалуй, красив типично римской красотой – орлиный нос, гордый лоб, темные глаза. Это раздражало Морриса: он привык чувствовать себя на коне в стычках с пошлыми уродами – Бобо, колченогим Джакомо (давно, еще в Римини), с Марангони. Ну, да ладно. Адвокат, кажется, собирался расспросить о приезде в Италию и первом знакомстве с семьей Тревизан. Моррис постарался подать себя как можно любезнее и обаятельней, с особым тщанием выговаривая итальянские слова. И вот уже одна из судей, крашеная блондинка с личиком слишком рано созревшего подростка, начала поглядывать с интересом, несмотря на заштопанное лицо, а может быть, и благодаря ему. Когда пристав подвинул микрофон поближе, к Моррису вернулось приятное ощущение всеобщего внимания, даже симпатии.
– Naturalmente, – внезапно пошел в наступление адвокат, – во время первой встречи с семейством Тревизанов вы наговорили им с три короба лжи.
Моррис молчал в надежде, что остатки его лица в должной мере выразят благонадежность, коей он был преисполнен.
– Так что вы на это ответите? – нажимал адвокат.
– Очень сожалею, но в ваших словах практически не содержится вопроса. А на безапелляционное утверждение трудно ответить что-либо.
– Сформулирую иначе: верно ли, что вы солгали семье Тревизанов о своей работе, родственниках, материальном положении, когда впервые встретились с ними?
