И, как ни странно, в этот самый миг откуда-то издалека донеся явственный громовой раскат — и ни облачка от горизонта до горизонта. «Ну, что я говорил, — в голосе у Бальтазара звякнула торжественная нота. — Мы все тут промокнем до нитки, а ты, голубушка, будешь мне еще и денег должна».
«Мы еще посмотрим».
«Это береговая батарея», — сказал я.
«Чушь собачья», — ответил Бальтазар.
Итак, мы пришвартовались и выгрузили на берег припасы. Бальтазар в благодушнейшем из настроений улегся на спину, надвинув шляпу на глаза. Нет, купаться он не станет, и вообще пловец из него никакой, так что мы с Клеа, как всегда, вдвоем ушли в знакомую лагуну, в первый раз за столько месяцев. Ничего не изменилось. Часовые были на посту, шушукались о чем-то беззвучно, собравшись в полукруг, хотя беспокойное зимнее море и отнесло их чуть в сторону, ближе к обломкам судна. Мы поприветствовали их не без иронии, но весьма уважительно, и в этих древних жестах и в странных — под водой — улыбках узнали отблеск прежних радостей, хотя бы просто оттого, что мы вот так же плыли — вдвоем и вместе. Как будто кровь опять нашла дорогу и заструилась в жилах — пережатых, сухих, пустых. Я поймал ее за пятку и запустил кувырком через голову в сторону мертвых, и она, вильнув, как рыба, вбок, отплатила мне той же монетой: зашла со спины и толкнула что было сил меня — вниз, себя же — наверх, к воздуху и свету, прежде чем я успел ее, хулиганку, перехватить. Вот там-то, в тот самый миг, образ Клеа, плывущей по спирали вверх (и волосы клубятся за спиной), вернулся и занял прежнее место. Время вернуло ее нетронутой, цельной, «взаправдашней, как Муза, Муза Города, чьи серые глаза…» — если вспомнить стих по-гречески. Едва ее пальцы коснулись коротким и точным движением моего плеча, со дна встало все наше прошлое лето.
А потом сидеть, как прежде, на солнышке и потягивать красное сент-менасское вино, пока она ломает на куски длинный ржаной батон или тянется вот за тем особенным кусочком сыра или веткой фиников. Покуда Бальтазар в полудреме глаголет о виноградниках Аммона, о королях Королевства Острог и о королевских битвах, о мареотийских винах, воздействию которых не история, но Гораций, известный сплетник, приписывал разного рода странности в характере Клеопатры… («История прощает все и все готова объяснить — даже то, чего мы сами простить себе не в состоянии».)
День такой безветренный и жаркий, а мы лежали на горячих голышах; и наконец — к восторгу Бальтазара и некоторой растерянности Клеа — дала о себе знать предсказанная им гроза, для начала явив эдаким герольдом огромное иссиня-черное облако, мигом накатившееся с востока и обложившее Город. И так же внезапно — как каракатица, когда она в испуге выпускает облачко чернил и вода мутнеет вокруг в мгновение ока, — сверкающей плотной пеленой на Город обрушился дождь, загромыхал гром, раскатился, треснул еще и еще. При каждом новом ударе Бальтазар восторженно хлопал в ладоши — не только оттого, что оказался прав, но также и потому, что мы-то сидели здесь, на пляже, в тепле, на солнышке, ели апельсины и пили вино над тихой голубой лагуной.
«Хватит каркать», — сурово сказала Клеа.
То была одна из странных местных весенних гроз, которые обязаны своим рождением резкому контрасту температур между землей и морем. Они способны за несколько секунд превратить городскую улицу в бурлящий горный поток, но полчаса для них — крайний срок. Налетит вдруг ветер, и туча тут же свалится за горизонт, как не было ее. «И, помяните мое слово, — сказал Бальтазар, опьяненный собственным провидческим даром, — к тому времени, как мы вернемся в гавань, все будет снова сухо, суше не бывает».
Но тут сей странный день одарил и порадовал нас еще одним явлением природы — нечастым в здешних водах летом: скорее это случается поздней осенью, когда в ожидании зимних штормов барометр вдруг резко падает… Вода в лагуне потемнела и словно сгустилась, а потом набухла изнутри фосфоресцирующим призрачным светом. Первой заметила свечение Клеа. «Смотрите, — крикнула она, бултыхнув ногами в мелкой прибрежной воде и разбудив целый сонм мелких суетливых искр. — Фосфоресцирует!» Бальтазар начал было излагать что-то уж слишком умное насчет организмов, вызывающих подобный феномен, но мы уже его не слушали — мы оба упали в воду бок о бок, головой вперед и круто пошли вниз, волшебно преображенные в две огненные фигуры, и крохотные молнии слетали на ходу с пальцев наших рук и ног, а около лиц бушевало пламя. Пловец, увиденный так сквозь воду, похож на какую-нибудь раннюю фреску с изображением Люцифера, низверженного с небес, и объят пламенем в буквальном смысле слова. Свет был так ярок, что оставалось только удивляться — как мы до сих пор умудрились не обжечься? И мы играли, сверкая, как кометы, среди безмолвных мертвых моряков, которые стояли недвижно в холщовых своих саванах, разве только чуть покачиваясь по воле течений и, может быть, исподтишка за нами наблюдая.
«А туча-то уже уходит», — крикнул Бальтазар, когда я вынырнул наконец глотнуть воздуха. Скоро и свечение, своего призрачного спутника, она тоже утянет за собой. Бальтазар зачем-то забрался на корму катера, может, просто чтобы встать повыше и понаблюдать грозу над городом. Я оперся о планшир и перевел дыхание. Он развернул старое гарпунное ружье Наруза и теперь небрежно держал его на коленях. Вынырнула Клеа, восхищенно выдохнула, плеснула, крикнула: «Это пламя — просто чудо», — сложилась гибко пополам и снова ушла вниз.
«Что ты там делаешь?» — спросил я, просто чтобы задать вопрос.
«Смотрю, как оно работает».
Он как раз вправил гарпун в ствол. Щелчок, ружье заряжено. «Ты взвел его, — сказал я. — Осторожно».
«Да-да, сейчас я его разряжу».
И тут Бальтазар наклонился вперед и в первый раз за весь день заговорил серьезно. «Знаешь, — сказал он, — мне кажется, будет лучше, если ты возьмешь ее с собой. У меня такое чувство, что больше ты в Александрию не вернешься. Нет, правда, забирай-ка ты Клеа с собой».
Но прежде чем я успел ему ответить, произошел несчастный случай. Бальтазар держал ружье в руках и, договаривая фразу, переставил пальцы. Ружье скользнуло вниз, упало с грохотом, и ствол ударился о планшир дюймах в шести от моего лица. Я отшатнулся и уже в движении успел услышать свинцовый лязг курка и по-змеиному высокое шипение компрессора. Гарпун свистнул прямо у меня перед лицом и ушел в воду, с шуршанием вытягивая за собой тонкую зеленую нить. «Ничего себе», — сказал я. Бальтазар побледнел как полотно. Он начал было бормотать, испуганно заикаясь, какие-то фразы. «Извини, я не хотел». Но тут я услышал легкий тупой стук: гарпун ударился во что-то на дне лагуны. Нас словно током ударило, обоим в голову пришла одна и та же мысль. Я увидел, как его губы складываются в слово «Клеа», и на меня, на душу мою спустилась мгла — и легла, подрагивая по краям; и еще мертвая зыбь, так плещут крылья гигантской черной птицы. Я развернулся, прежде чем он успел что-либо сказать, и рухнул обратно в воду и пошел вдоль долгой зеленой нити, поняв впервые в жизни, что должна была, наверное, чувствовать Ариадна, стоящая у входа в лабиринт: и мертвый вес дурных предчувствий, и перехватывает сердце. Я знал, что плыву отчаянно, как только могу, но впечатление было как в немом кино, где человеческие действия, пойманные камерой в кадр, тянутся и тянутся бесконечно, как налипшие во рту ириски. Сколько потребуется световых лет, чтобы добраться до конца этой нити? И что я там, на конце ее, найду? Я шел вниз, все ниже и ниже, в прохладный полумрак лагуны, и свечение вокруг меня понемногу сошло на нет.
Вдалеке, у затонувшего судна, я вдруг поймал конвульсивное, закрученное как-то странно движение и сквозь мглу узнал фигуру Клеа. Она, казалось, была увлечена ребяческой подводной игрой вроде тех, в какие мы играли с ней обычно. Она что-то там тянула, упершись ногами в темные доски, тянула что было сил, потом отпускала и тянула опять. Зеленая леска вела прямо к ней, но меня уже захлестнула горячая волна облегчения: она, должно быть, просто пыталась вытащить гарпун, чтоб захватить его с собой на поверхность. Но почему она шаталась, как пьяная? Я угрем обвился вокруг нее, ощупывая тело руками. Она почувствовала, что я здесь, и повернула голову, словно хотела мне что-то сказать. Ее длинные волосы облепили мне лицо, мешая видеть. У нее на лице были написаны, наверно, отчаяние и боль, но я их не увидел, не прочел — вода непременно исказит любое выражение в идиотскую пучеглазую осминожью маску. Но вот она выгнулась, откинула голову назад, волосы колыхнулись и пошли неспешно вверх, прочь — жест человека, распахнувшего куртку, чтобы показать тебе рану. И я увидел. Ее правая рука была насквозь пробита тонкой стальной стрелой и пришпилена к обломкам корабля. «По крайней мере не в грудь, не в спину», — затараторил у меня внутри какой-то прерывистый голос, словно пытаясь сам себя утешить; но облегчение обернулось жгучим, злым отчаянием, когда, схватившись за гарпун, я сам уперся ногами в дерево и стал тянуть, покуда не свело мышцы на бедрах. Он не подался ни на волос. (Нет, все это было как сон, как некая бредовая греза, сложившаяся в мертвых головах семи задумчивых фигур неподалеку, пока они настороженно и пристально следили за каждым нашим шагом и замечали все; да, они были здесь: за нашей возней, за тем, как неуклюже мы пыжились, — не проворные уже, не вольные, как рыбы, но распяленные и нелепые в бессмысленных своих потугах, похожие на пойманных в плетенку раков.) Я бешено, самозабвенно сражался с гарпуном и видел краем глаза, как из горла Клеа вдруг вырвалась и потянулась вверх долгая цепочка белых пузырьков. И тут же мускулы мои занемогли, занемели — и кончились силы. Она погружалась шаг за шагом в синюю подводную марь, в глубинный темный сон, который до нее уже успел укачать, убаюкать моряков. Я стал трясти ее за плечи.
