— А сейчас?
— А сейчас особенно. Что вы! Потому что я ему нужна. И он это знает.
— Почему вы уехали из Нюды?
— Не хочу об этом говорить, — равнодушно отозвалась Наина Евгеньевна.
— А все-таки? — настоял Лозовский.
— Так получилось. Не сработался Борис Федорович с Кольцовым. Знаете Кольцова? Это президент фирмы «Союз», которой принадлежала «Нюда-нефть».
— Не сработался — в чем?
— Скучно это, Володя. Скучно и пошло. Сначала все было очень хорошо. Пока Борис Федорович наводил порядок, Кольцов одобрял все, что он предлагал. Потом началось. Нужно новое оборудование — нет денег. Нужно что-то еще — нет денег. Так тянулось с год. Из всех проектов Бориса Федоровича ни один не был осуществлен. Ни один! Все так и остались на бумаге. Нет денег. И однажды Борис Федорович сказал: у него никогда не будет денег. Все они умеют только одно: сосать нефть. Все они кровососы — что старые, что новые. Он говорил: нефть — это кровь земли. Он сказал: нам здесь нечего больше делать. И мы уехали.
— Они поругались?
— Нет. Кольцов несколько раз прилетал в Нюду, упрашивал не уезжать, обещал первые же средства вложить в модернизацию оборудования. Уговорил Бориса Федоровича остаться генеральным директором, зарплату регулярно переводят, большую. Попросил только об одном: не общаться с журналистами. Если станет известно, что Борис Федорович подал в отставку, это будет ударом по компании и по фирме. Борис Федорович согласился, ему уже было все равно. Первое время Кольцов звонил, говорил о перспективах. Потом сказал: конъюнктура плохая, денег у фирмы нет. Борис Федорович сказал: вот и все. И после этого…
— Что?
— Ему стало незачем жить.
— Но «Нюда-нефть» сейчас — одна из лучших компаний в Тюмени, — напомнил Лозовский.
— Ничего про это не знаю. Не знаю. И не хочу знать. Будь она проклята, вся эта нефть! Вы любите жену?
— Да.
— А она вас?
— Надеюсь, что да.
— Любите ее, Володя. И говорите ей об этом — каждый день, утром и вечером. Говорите. Пока можете говорить. И пока она вас слышит. Потому что никто не знает, когда придет беда.
В зале неожиданно скрипнула половица — с протягом, будто на нее поставили что-то тяжелое. Наина Евгеньевна замерла.
Скрип повторился — такой же длинный, тяжелый. Наина Евгеньевна опрометью выскочила из кухни. Лозовский последовал за ней.
В дверях спальни стоял Христич — огромный, босой, в белом исподнем, с напряженным выражением распухшего, в седой щетине лица. Он с ужасом, как переходящий улицу бомж, переставлял босые ступни по половицам — шаг, за ним не сразу второй, третий. Наина Евгеньевна кинулась к нему, но он остановил ее резким, хриплым, как воронье карканье:
— Нет!
И продолжал свое медленное, мучительное движение.
Только в дверях кухни он позволил себя поддержать и усадить в большое деревянное кресло, взвизгнувшее под тяжестью его тела. Некоторое время он сидел, тяжело дыша, положив на стол огромные белые руки, будто бы давая отдохнуть и рукам. Потом посмотрел на Лозовского — внимательно, но явно не понимая, кто это.
— Это Володя Лозовский, — подсказала Наина Федоровна. — Помнишь Володю? Я тебе говорила, что он приехал.
Христич перевел взгляд на жену. На его распухших, потрескавшихся губах появилась слабая улыбка, а в глазах тень осмысленности.
— Нана, — сказал он. — Нана.
— Да, Боренька, да, это я, — весело подхватила Наина Евгеньевна. — Какой ты молодец. Сам встал, сам пришел. Сейчас будем кушать. Я сготовила замечательный бульон.
— Нана, — повторил он с той же мягкой, жалкой, обезоруживающей улыбкой. — Дай.
Наина Евгеньевна окаменела.
— Нет, Боря. Тебе нельзя. Доктор сказал…
— Нана. Дай.
Глаза Наины Евгеньевны наполнились слезами, слезы катились по морщинам ее сухого старушечьего лица, а глаза были молодые, все понимающие, наполненные такой тоской и такой любовью, что у Лозовского ком подкатил к горлу и защекотало в носу.
Нина Евгеньевна пригладила волосы мужа, потом подошла к буфету и налила в граненый стакан водку. Взглянув на Лозовского мельком и как бы свысока, с вызовом, поставила стакан на стол:
— Пей, любимый мой.
В тот же день Лозовский уехал в Ейск, оттуда электричкой добрался до Ростова и сел в фирменный поезд «Тихий Дон». Раскисшие черноземы за окном сменились снегами. Везде, куда хватал глаз, дымились снега.
Зима в России, зима.
Была, есть и всегда будет зима.
И лишь где-то возле Воронежа Лозовский задумался о том, что он узнал в Должанке, и что означает то, что он узнал.
II
Каждый человек живет в целостном мире, выстроенном его сознанием. В этом мире, как в обжитом доме, всему есть свое место. И когда эта целостность вдруг нарушается вторжением извне чего-то необычного или внутри дома обнаруживается нечто такое, чего не было и быть не должно, человек начинает видоизменять модель своего мира таким образом, чтобы эта новая данность нашла место в прежнем, привычном порядке вещей. И самое первое и естественное стремление — сравнять необычное с обычным, перевести неординарное в ранг ординарного.
По такому руслу двигались и мысли Лозовского.
Что, собственно, он узнал в Должанке? То, чего в глубине души и желал узнать. Со Степановым Христич не встречался по той причине, что он уже два года не жил в Нюде. По этой же причине Христич не мог сообщить Степанову никакой опасной информации, из-за которой кому-то понадобилось убивать журналиста. А за те два дня, которые Степанов пробыл в Нюде инкогнито, он не мог ничего узнать случайно. В этом Кольцов был совершенно прав: любая компания охраняет свои тайны, особенно опасные, так, чтобы до них не добрались ни государство, ни конкуренты с их мощными аналитическими отделами и службами экономической разведки.
Степанову не сказали, что Христич давно уже не у дел?
Что ж, и это нетрудно объяснить. Кольцов прекрасно понимает, что имя Христича — бренд, знак качества для всех нефтяников России. Да и не только России. Поэтому он и уговорил Христича остаться формально генеральным директором «Нюда-нефти», и зарплата, которую Христичу регулярно перечисляют — не самая большая цена за такой бренд. Так что зачем говорить журналисту о том, о чем можно не говорить? Узнает сам? Ничего страшного: Христич — генеральный директор компании, осуществляет стратегическое руководство. А из Нюды он его осуществляет или не из Нюды — какая разница?
Описание кабинета Христича? Ну, показали, почему нет?
Вот здесь Борис Федорович работает: как был геологом, так геологом и остался.
Когда же Кольцов прочитал первый вариант очерка Коли Степанова, он понял, что говорить не просто нежелательно, а нельзя: очерк обескровится, потеряет всю свою эмоциональность и убедительность. Поэтому в конторе «Союза» и противились второй поездке журналиста в Нюду. Не потому, что Кольцов был за границей, а в конторе сами ничего не хотели решать, а потому что Кольцов приказал ни под каким видом не пускать Степанова в Нюду.
Все сходится, все логично, все объяснимо в пределах обыденного.
Объяснимо даже то, что уголовное дело за неуплату налогов завели на Христича, а не на того, кто исполнял его обязанности. Вероятно, Кольцов решил, что за задержку налогов всего на шесть суток ФСНП не станет возбуждать уголовное дело на такого заслуженного человека, как Христич. И если бы все происходило в Тюмени, никто бы и не стал. Но «Союз» зарегистрирован в Москве, а для московских налоговиков, в их числе и для генерала Морозова, Христич — пустой звук. Как изящно выразился на летучке Стас Шинкарев: «Этих героев и лауреатов было как грязи».
Как грязи.
Христич. Ну, грустно, конечно. Даже трагично. Но тоже ничего экстраординарного. Одержимые люди всегда ломаются быстрей обычных людей, как ломается высоколегированная сталь в отличие от железа, которое гнется, как его ни крути.
Еще в советские времена Лозовский был близко знаком с очень известным диссидентом, философом, блистательным публицистом, антикоммунистом убежденным, яростным, заплатившим за свои убеждения годами лагерей и психушек.
Лозовский был уверен, что он станет ярким политическим деятелем новой России. Но все получилось с точностью до наоборот. После распада СССР у него словно бы закончился внутренний завод. Он купил избу в деревне под Тверью, перестал читать газеты, смотреть телевизор, слушать радио, выращивал на своем огородике лилии редких сортов, рассаду продавал, с этого жил. Когда «Российский курьер» только начал выходить, Лозовский разыскал его и приехал взять интервью. Интервью не состоялось: «Мне нечего сказать. Все, что мог, я уже сказал».
Так и жил отшельником, пока не умер от старых лагерных болячек.
