Как бы то ни было, я полюбила свою новую жизнь в Пренцлауэр-Берге, мне нравилось быть частью этой тусовки. Была только одна проблема. Я никогда по-настоящему не любила Юргена. По правде говоря, и он-то меня не любил. Поначалу он был увлечен мною. Потом я переехала к нему. Мы стали близки. В те редкие дни, когда он не был пьян, занимались сексом. А так… скорее мы напоминали двух людей, которых случайно забросило в совместную жизнь — утилитарную, но не лишенную смысла. Одно могу сказать: наше богемное существование в Пренцлауэр-Берге никогда не было скучным.
Но тут, совершенно неожиданно, я забеременела. Это произошло по недоразумению. В моей диафрагме оказалась крохотная дырочка, которую я не заметила.
«Наверняка сделано в Халле, — так прокомментировал это Юрген. После неудачной шутки он пожал плечами и сказал: — Если хочешь оставить его — пожалуйста, но это будет целиком и полностью твоя ответственность».
В ГДР аборты всегда были альтернативной формой контроля рождаемости. Получить разрешение было проще простого. Мне хватило и пяти минут, чтобы принять решение. Я была беременна. У меня было так мало счастья в жизни. И, какой бы обидной ни была реакция Юргена — он говорил о нашем ребенке как о неодушевленном предмете, — я безумно хотела стать матерью.
«Я оставляю ребенка», — заявила я.
«Это твое дело», — сказал в ответ Юрген.
Его слова оказались не пустым звуком. Все девять месяцев он вел себя так, будто беременность была каким-то второстепенным событием в нашей жизни. Когда по утрам меня тошнило, когда я ходила сдавать анализы на желтуху, когда на большом сроке для меня уже было мукой подниматься по лестнице с тяжелыми сумками, когда отошли воды и меня срочно повезли в больницу, когда роды прошли с осложнениями и наш сын пять дней находился в барокамере… и были большие сомнения в том, что он выживет… в эти драматические моменты Юргена не было рядом со мной. Да, он по-прежнему жил в нашей квартире. Да, он с аппетитом уминал еду, которую я должна была для него готовить, носил одежду, которую я должна была стирать и гладить. И да, как-то в субботу — я тогда была уже на третьем месяце беременности — мы отправились в загс на Унтер-ден-Линден, и в присутствии всех наших друзей из Пренцлауэр-Берга нас официально объявили мужем и женой. Ты спросишь, зачем мы устроили этот балаган, если между нами не было никакой любви? Я настояла, потому что это гарантировало мне проживание в его квартире и некоторые материальные преимущества, которых я была бы лишена, если бы осталась незамужней. Да, на церемонии я играла роль счастливой невесты. Потом замечательный скульптор по имени Юдит, которая создавала великолепные абстракции, официально так и не признанные, устроила для нас вечеринку в своей квартире. И снова я изображала счастье, даже когда Юрген так напился, что упал на диван и неприлично захрапел.
Помню, двое ребят из нашей компании — оба писатели-романисты, которых упорно отказывались публиковать, — помогли дотащить его до дома. Они едва удерживали его — в ту пору уже толстого, — отрыгивающего и распевающего дурацкие песенки. В какой-то момент он вдруг выкрикнул:
«Я слишком молод, чтобы приговаривать меня к отцовству!»
Они аж побледнели от этой пьяной выходки и шепнули мне: «Не слушай его. Он просто идиот!», но я знала, что в его словах куда больше правды, чем могло кому-то показаться.
Когда они наконец привели его домой и он рухнул на кровать, помню, я забилась в старое разбитое кресло и проревела битый час. О чем были мои слезы? Я плакала, потому что была одинока в этом мире, в этом фиглярском браке и шутовской стране, которая держит своих граждан взаперти, под постоянным наблюдением, потому что и сама знает, что это пародия на государство, его лживая версия. Даже мои родители не потрудились приехать ко мне на свадьбу — у папы была программа, которую он должен был выпускать в тот день, а мама, я знала, проводит уик-энд со своим любовником в его милом коттедже, пока жена и дети отдыхают в какой-то профсоюзной здравнице на Черном море. Да мне, собственно, уже было все равно. Я давно смирилась с их равнодушием. Как и с равнодушием Юргена. А свою маленькую жизнь, ограниченную тесными рамками, воспринимала как обязанность. Но вот что меня всерьез беспокоило, так это сознание того, что мой выбор не сулил ни счастья, ни перспективы. Да, понятно, что возможности, которые открывала жизнь в ГДР, никак нельзя было назвать безграничными. Но среди моих знакомых и друзей было немало тех, кто был счастлив в браке, в отношениях. А что выбрала я? Безразличие, апатию, отчужденность, и все ради шестидесяти квадратных метров в Пренцлауэр-Берге.
Юдит стала моим ангелом-хранителем. Она помогла мне пережить все месяцы беременности. Она была моей «жилеткой», куда я могла поплакаться. Пару раз она даже устраивала выволочки Юргену и в конце концов все-таки заставила его делать еженедельные закупки и забирать меня из больницы после обследования. Но в ту ночь, когда родился Йоханнес, мой муж был в Дрездене на премьере своей пьесы. Со мной в больнице была только Юдит. Роды были тяжелыми, мне сделали анестезию, от которой я была такая сонная, что даже не помню момент, когда мой сын появился на свет. Как только я очнулась, меня охватила паника, поскольку ребенка рядом не было. Пришла медсестра и сказала, что во время родов произошло обвитие шеи мальчика пуповиной. Тогда я и узнала, что у меня родился сын и что сейчас он подключен к аппарату искусственного дыхания. Я настояла на том, чтобы увидеть его. Была глубокая ночь, Юдит уже ушла домой. Они подвели меня к этому агрегату, который напоминал монстра из фантастического фильма, и там лежало крохотное существо с трубками во рту и в ноздрях. Машина тяжело и громко дышала, поддерживая жизнь в моем ребенке. Меня пытались заставить вернуться в палату и хотя бы немного поспать, но я отказывалась. Старшая медсестра — строгая гранд-дама — все-таки приказала мне уйти, пригрозив сообщить властям о моем «антиобщественном поведении». Вот тогда я начала кричать, что она может привести сюда хоть Штази, но я не оставлю своего ребенка одного.
К счастью, на дежурстве был молодой доктор — по фамилии Мюль, — и он вошел в палату как раз в тот момент, когда эта сука-медсестра угрожала сдать меня в полицию. Он немедленно отозвал ее в соседнюю комнату. Я слышала, как она злилась, выговаривала доктору, что, хотя он «выше ее по должности», эта палата вот уже двадцать лет находится в ее подчинении и ни один молокосос не имеет права указывать ей. Доктор оказался не робкого десятка. Он сказал, что она ведет себя неподобающим образом по отношению — я навсегда запомнила эту фразу — «к отважной молодой женщине, которая только что подарила нашей демократической республике сына». Я догадалась, что доктор уже поднаторел в идеологических баталиях и освоил язык, которым можно было воздействовать на таких, как она. Более того, он назвал ее действия реакционными и буржуазными, пообещав доложить в профсоюз о ее «авторитарном поведении». Она тут же сникла. Доктор вернулся в палату и сказал, что мне сейчас же принесут кровать и я смогу спать рядом с сыном, а самое главное, он верил, что мальчик выживет.
Йоханнес — так я назвала своего малыша — действительно справился. Уже через пять дней мы были дома. Дай бог здоровья Юдит. У нее самой детей не было, но она нашла у кого-то из своих соседей кроватку и старую коляску. Пока я была в больнице, она пригласила друзей-художников разрисовать маленькими звездочками и полумесяцами небольшой альков в комнате, куда я поставила кроватку.
Когда мы с сыном вернулись домой, Юргена не было, и никто не знал, где его искать. Он явился лишь дня через три — небритый, грязный, пропахший женщинами. Казалось, он пил не просыхая всю неделю. Да и не спал, наверное, столько же — может, поэтому у него так обострились чувства. Когда он увидел своего сына и впервые взял его на руки, то расплакался и рыдал с полчаса. Я решила ничего не говорить и не мешать ему, поскольку он правильно держал Йоханнеса. И что же он сделал, когда успокоился? Он передал мне ребенка, поцеловал в лоб и сказал, что раскаивается в своем ужасном поведении, пообещав, что теперь все изменится. Потом прошел в нашу спальню, разбросал по полу свою пропотевшую, вонючую, в пятнах губной помады одежду, завалился в постель и проспал двенадцать часов кряду.
Когда он проснулся, было пять утра, и я уже часа три как не спала, поскольку Йоханнес плакал от колик. Юрген настоял на том, чтобы я легла, тем более что я как раз покормила Йоханнеса. Он сказал, что присмотрит за ребенком. Я отключилась часов на пять — впервые с рождения сына — и, проснувшись, увидела, что Юрген спит на диване с Йоханнесом в обнимку. Эта трогательная сцена «отец/ сын» и Йоханнес так доверчиво прижался к нему — вселила в меня надежду на то, что Юрген одумался, что отцовство сделает его более ответственным и мы наконец-то станем семьей. Возможно, я надеялась и на то, что слезы, которые он пролил, впервые увидев сына, были выражением его любви ко мне, которую он все никак не мог проявить. Теперь я знаю, что это самая опасная мечта в отношениях, изначально неправильных, — вера в то, что со временем человек тебя полюбит и ты тоже сможешь полюбить его. Это катастрофа, потому что ты хватаешься за надежду, которая — из душе ты это понимаешь — не более чем иллюзия.
