— Цап-царап! — закричал Аскиль, крепко ухватившись за ее левый указательный палец. — Поймали! Ха-ха!
Аскиль, конечно же, ни в коем случае не хотел, чтобы внучка вывихнула палец, но именно это и произошло. Почтовая вандалка резко отдернула руку и разбудила весь дом громкими воплями. Это был один из тех немногих случаев, когда дедушку вышвырнули из дома еще до того, как он успел войти, и Аскиль, весьма рассерженный, отправился к себе на Тунёвай, где менее чем за полдня написал картину «Вандалка застряла в щели для писем». Картиной этой он мог по праву гордиться, хотя она и напоминала о том, что ему так и не удалось избавить внучку от такой странной дурной привычки.
Такая вот обстановка, когда один ребенок купается в золотом свете внимания, а другой предоставлен одиночеству почтового вандализма, вряд ли могла способствовать зарождению братско-сестринской любви. У меня остались какие-то смутные воспоминания о том, что, когда мама отворачивалась, Стинне щипала меня, и что она, бывало, бежала за мной и тетушкой, когда мы рука об руку шли по Биркебладсвай.
— Я хочу с вами, — кричала Стинне, подбрасывая в воздух горсти земли и камешки.
— Нет, — отвечала Анне Катрине, — сегодня нельзя.
И маленькая девочка с темным, как у отца, цветом лица и гордым французским носом оставалась одна. «Вот засранка», — думала она, злобно глядя нам вслед.
И только когда в трехлетнем возрасте я стал иногда побаиваться темноты, мы с сестрой сблизились. «Под кроватями в моем доме не живут кроты», — обычно говорил отец, когда его сын, перед тем как лечь спать, начинал излагать свои сомнительные теории о повсеместном распространении темноты. «Никакие собаки, когда я выключу свет, из стены не появятся», — заверяла меня мама, однако не все считали, что мы живем в совершенно безопасном доме.
— Внизу в подвале, под лестницей, знаешь? — говорила Стинне. — Там живет Собачья голова, знаешь? И она ОЧЕНЬ ОПАСНА.
— Собачья голова? — бормотал я. — А что она делает?
— Не знаю, — отвечала сестра, — но она все равно очень опасна, так и знай. Она так опасна, что я даже не знаю, что она делает.
— Собачья голова? — спрашивал отец, недоуменно глядя на меня.
— Собачья голова? — спрашивала мать. — Что за чушь? Нет никакой Собачьей головы.
— А что же тогда находится у собаки спереди? — спрашивала Стинне, невинно поглядывая на маму. — И кто живет под лестницей? — продолжала она, но маме скоро надоела вся эта пустая болтовня.
— Прекрати пугать брата, — просила Лайла и гнала Стинне в ее комнату.
Изобретение Собачьей головы стало поистине гениальный находкой Стинне, и невидимая связь между Собачьей головой под лестницей, дедушкиным невнятным бормотанием о немецких собаках-ищейках и мифологическими существами матери вскоре нарушила покой на супружеском ложе моих родителей. Прошло немного времени, и отец устал от вечного третьего, который по ночам, бормоча в полусне что-то бессвязное о Собачьей голове, протискивался между ним и женой. Он попытался провести серьезную «беседу отца с сыном», потом пошел по пути запретов, а когда и это ни к чему не привело, стал, перед тем как ложиться спать, закрывать дверь спальни. Посреди моего детства возвышается эта запертая дверь — не только как памятник отныне утраченной мною территории, но и как некое начало, потому что, стоя перед этой дверью, одновременно так близко и так далеко от обетованной спальни родителей, я вдруг осознал, что у меня есть сестра.
— Хорошо, — сказала она, приподнимая одеяло, — но тогда возьмите меня с Анне Катрине завтра с собой.
Когда Анне Катрине, как обычно, прибежала к нам во второй половине дня, запыхавшись, с красным потным лицом, Стинне заявила:
— А сегодня я пойду с вами!
Анне Катрине, однако, считала, что решение должно приниматься совместно.
— Не получится, — ответила она, оглядевшись по сторонам, а я между тем спрятался за креслом, ожидая, что ситуация как-то прояснится. За популярность надо платить — затаив дыхание, я наблюдал, как между воюющими сторонами началась громкая перепалка.
— Он никуда не пойдет без меня! — кричала Стинне.
— Нет, пойдет, — возражала Анне Катрине, разыскивая меня.
— Нет, глупая корова, — зашипела Стинне, когда тетка вытащила меня из-за кресла и стала тянуть за руку.
— Никуда он не пойдет без меня, — настаивала Стинне, уцепившись за другую руку, — сама спроси его!
Когда Анне Катрине поняла, что я без сестры никуда не пойду, она тотчас развернулась и ушла. «Ну и наплевать!» — крикнула она, твердо решив бойкотировать нас обоих, но очень скоро позабыла обо всех обидах и беспрекословно брала нас на прогулки. Без малейших признаков недовольства она снова принялась обшаривать чужие сады, вытаптывать цветочные клумбы и копаться в кустах. «Проваливай отсюда, дебилка!» — кричали ей недовольные хозяева, размахивая граблями. Но никто не мог помешать ей приносить нам бабочек и червяков и ловить маленьких скользких лягушек, которых она никак не успевала донести до нас, потому что они все время выпрыгивали у нее из рук.
— Вкусно, — восклицала Анне Катрине, хотя мы уже были достаточно взрослыми, чтобы не совать в рот ее подарки.
— Бр-р! — говорила Стинне. — Какая гадость!
Когда Анне Катрине не хозяйничала в чужих садах, она вела нас к болоту и рассказывала чудесные истории о моряке Кнуте, который как раз только что прислал открытку откуда-то из Карибского моря, он сошел на берег, чтобы лечь в гамак и целый день пить морс. Обычно о дяде Кнуте говорили немного, так что, услышав рассказы Анне Катрине, мы тут же навострили уши, но дальше следовали вечные сказки. То он оказывался в Карибском море, то плавал по Тихому океану и оказывался в Полинезии. Словно Синдбад-мореход, он справлялся со всеми опасностями — нападением пиратов, штормовыми волнами величиной с небоскреб, сверкающими акульими зубами, а в кильватере оставлял вереницу несчастных девушек, которых отец потом должен был спасать при помощи маленьких конвертов с хрустящими датскими купюрами.
— Кнут думает, что он все еще ребенок, — обычно говорил отец, пока бабушка, краснея, разглядывала купюры, — но я в последний раз прикрываю его задницу.
То, что дядя Кнут — все еще ребенок, лишь увеличивало наше восхищение этим мореплавателем, и мы частенько просили Анне Катрине рассказать побольше о его несчастных девушках.
— Я ничего об этом не знаю, — говорила она.
— Знаете, что я думаю? — сказала однажды Стинне. — Все эти гамаки, я думаю, он в них трахается со всеми этими несчастными девушками.
— Да он трахается в морсе! — закричал я.
— Нет, — возразила Анне Катрине.
— Давайте спросим бабушку, — закричала Стинне.
Мы тут же отправились в дом на Тунёвай, чтобы прояснить вопрос о несчастных девушках, но, когда вошли в гостиную, оказалось, что бабушка сидит в большом кресле и плачет.
— Ты что, ушиблась? — спросила Анне Катрине, испуганно посмотрев на мать. В тот день Бьорк позвонил на работу ее брат.
— Моя мать умерла, — прошептала бабушка, глядя прямо перед собой.
— Что, у тебя есть мама? — спросила Стинне, с удивлением взглянув на Бьорк.
Бабушка решительно заявила, что поедет в Норвегию на похороны. Ей было уже почти шестьдесят, она не видела маму Эллен семнадцать лет, и теперь на нее нахлынули воспоминания, зарядив ее такой мощной энергией, что она позвонила в турагентство, чтобы узнать расписание паромов и самолетов. Но, как и всегда, когда речь заходила о Норвегии, все усилия ушли в песок, что-то нереальное закралось во все ее планы, и в конце концов в семье ограничились тем, что послали букет и распорядились отвезти на склад транспортной компании причитающуюся бабушке третью часть наследства. Это были обломки обанкротившейся семейной империи: мебель из красного дерева, пенковые трубки, старинные фолианты, редкие фарфоровые тарелки, всевозможные сувениры с семи морей, среди прочего сушеная голова с Борнео и множество других раритетов, относящихся к временам Расмуса Клыкастого.
— У бабушки была мама, — объявила Стинне в тот же вечер за ужином, — но теперь она куда-то ушла.
— Что! — заорал отец и, схватив телефонную трубку, излил в нее все свое возмущение. Это было очень похоже на Бьорк — ничего не сказать сыну.
— Вечно она со своими странностями, — жаловался он в тот же вечер жене, — она что, хотела скрыть от меня смерть моей бабушки?
После смерти матери Бьорк начала вести себя еще более странно. Пока наследство пылилось на складе, ожидая лишь того дня, когда — раз никто не заплатил за хранение — все перейдет в собственность транспортной компании, — Бьорк стала возвращаться с работы домой окольными путями. Как и когда-то в Бергене, она частенько отправлялась за покупками и возвращалась домой с пустыми руками, а когда Аскиль спрашивал, почему она так поздно вернулась домой, придумывала множество отговорок или объясняла, что ей просто надо было подышать свежим воздухом.
