Внезапно оставшись одни, мы все трое судорожно глотнули. Стремясь немного разрядить напряжение, я переменил позу, встал на колени, затем сел по-турецки, зажав в руках концы брюк. Мне до смерти хотелось издать какой-то звук, хотя бы тихий стон, поскольку никакие слова не шли на ум. И еще мне хотелось повернуться и посмотреть на леди Китти, чей взгляд жег мне правую щеку, но я удержался и продолжал сидеть лицом к Ганнеру.
Ганнер же смотрел на меня, не отрываясь, каким-то невидящим, застывшим от ужаса взглядом. В руке он держал теперь уже почти пустую рюмку с шерри. Потом, продолжая смотреть на меня, вдруг наклонил рюмку так, что остатки вина пролились на ковер, и, поднеся к ней вторую руку, сломал ножку пополам.
Я вскочил. Леди Китти — тоже. Зеленое платье певуче взметнулось, и она встала между нами. Свою рюмку она поставила на книжную полку возле Ганнера. Затем осторожно взяла из его рук разбитую рюмку и отошла, необычайно грациозным, заученным жестом опустив вдоль юбки руки с двумя половинками рюмки. Когда Фредди снова вошел в комнату, леди Китти подбирала с ковра осколки.
— Извините, пожалуйста, я разбила рюмку.
Фредди сказал, чтобы она не беспокоилась, и стал надевать на меня свой просторный пиджак. С криком «А table!» появилась Лора, защебетала по поводу моего нелепого вида, собралась было сушить мне волосы полотенцем, но я вовремя успел выхватить его из ее рук. Повинуясь зову Лоры, леди Китти прошла мимо меня в холл, даже не взглянув в мою сторону. Лора последовала за ней. Фредди сказал Ганнеру:
— Вы знаете, сегодня день Хилари — он всегда бывает у нас по четвергам. А когда вы встречались, он тоже посещал вас в определенные дни?
Гаппер ответил:
— О да, — явно понятия не имея, о чем его спрашивали. Когда он поворачивался к выходу, взгляды наши, словно притянутые магнитом, на секунду встретились. Лицо Ганнера конвульсивно дернулось, и он резко отвернул голову. Я вышел из комнаты последним.
Я как раз входил в холл, где все еще стояли и беседовали, когда крышка почтового ящика на парадной двери приподнялась, пропуская письмо, а секундой позже оно плюхнулось на коврик. Лора подошла и подняла его.
— Смотрите-ка, Хилари, это вам. О Господи, от нее! — Она вложила конверт мне в руки, и я увидел свое имя, написанное почерком Томми. — Не обращайте на нас внимания, мой дорогой, читайте сейчас же.
Столовая у Импайеттов помещалась в подвале, рядом с кухней. Фредди уже повел Ганнера вниз. За ними двинулась Лора, жестом приглашая леди Китти следовать за ней. Я вскрыл письмо Томми.
«О мой родной, я просто не могу этого вынести, я погибаю от горя. Пожалуйста, пожалуйста, встреться со мной. Я буду ждать тебя сегодня вечером у тебя на квартире. Г.»
— Я только возьму сумочку. Я оставила ее в гостиной. — Голос леди Китти.
Я поднял голову и увидел прямо перед собой блестящие темные, синевато-серые глаза. «Фр-фр» прошелестели юбки — она вошла в гостиную, схватила сумочку и появилась снова. Проходя мимо меня во второй раз, она прошептала:
— Бисквитик придет в субботу утром.
Я спустился следом за ней по лестнице — туда, где нас ждал ужин. (Суп-шоре из салата, бефстроганов и crêpes Suzette.[55])
Дорогая леди Китти.
Надеюсь, Вы сочтете, что я правильно поступил. Ганнер, очевидно, рассказал Вам, что я заговорил с ним в среду. Я намеревался выждать подольше, но мы столкнулись на лестнице, и я вдруг почувствовал, что не смогу пройти мимо, не сказав ни слова. Я зашел к нему в кабинет, но мы не могли поговорить, потому что кто-то тут же вошел следом. Чтобы быть совсем уж точным, я всего лишь назвал его по имени — один раз на лестнице и один раз у него в кабинете. Он же ничего не сказал. Мне бы очень хотелось узнать — хотя я понимаю, что не имею права спрашивать, — какие чувства возникли у него при этой встрече. У меня в тот момент было такое чувство, что это — ко благу, словно мы вступали в своего рода дипломатические переговоры. А сейчас эта идея кажется мне абсурдной. И не из-за того инцидента с рюмкой шерри, когда Вы вмешались. Вся беседа за столом, это наше ужасное противостояние, мое соприкосновение с умом Ганнера — все это показало мне, что мир между нами немыслим. Человек не может вдруг взять и перестать кого-то ненавидеть: люди не склонны прощать — это невозможно. Не могу сказать вам, насколько ясно все это стало мне во время ужина, который — хотя я уверен, что мистер и миссис Импайетт ничего не заметили, — был для меня ужасающим испытанием. Я уверен, что Вы меня понимаете. Я почувствовал тогда, да и сейчас чувствую, до чего все это безнадежно, и подумываю, не будет ли самым для меня правильным просто взять и исчезнуть. И уж я безусловно позабочусь о том, чтобы больше не досаждать Вам своим присутствием и не попадать в одну компанию. Надеюсь, Вы понимаете: я не знал, что вы тоже будете у Импайеттов. Кстати, разрешите Вас заверить, что хоть я и сказал выше о моем намерении исчезнуть, я не собираюсь немедленно осуществлять этот шаг. Настанет срок, и я исчезну — это я прекрасно сознаю, — и тогда Вы уже больше не услышите обо мне. А пока я понимаю, что обязан держаться и стараться делать что могу. Если я хоть в какой-то мере могу помочь Ганнеру, могу сиять с него напряжение или облегчить боль, тогда я обязан не оставлять своих попыток и не оставлю. И разрешите Вам сказать, что я готов сделать и сделаю все, что Вы попросите.
Могу ли я немного поговорить о себе? Мне станет от этого легче. Ведь говорить о себе я могу в связи с одной-единственной темой, и Вы — единственный человек, с которым я могу говорить. Многие годы я нес в себе эту тяжесть молча, один, и бремя мое не стало меньше. Я даже не знаю, как его назвать. Возможно, найди я ему название, мне стало бы легче — только ни одно слово тут не подходит. Вина, грех, боль, сожаление, раскаяние? Во всяком случае, не раскаяние, ибо раскаяние способно в какой-то мере изменить происшедшее, а как раз неизменность и портит мне жизнь, лишает счастья. Простите меня за это проявление жалости к самому себе, которое может показаться ужасно неуместным. Чего я могу требовать, на что надеяться — лишь на то, чтоб послужить вам орудием! И, однако же, размышляя над всем этим — особенно после того ужаса, когда мы очутились с Ганнером вместе за ужином, — я почувствовал, что, если что-то предпринимать, я должен подумать и о собственных нуждах, они должны присутствовать, быть признаны, хотя бы частично, в качестве побудительных причин моих поступков. Признаны — но кем? Едва ли я могу просить Ганнера «признать» их, допустить, чтобы то, что будет благом для него, было благом и для меня. Едва ли можно ожидать, чтобы его жалость ко мне излечила нас обоих. Я ведь не могу даже надеяться, что он знает, как я страдал — да и сейчас страдаю и буду страдать. Поэтому я, видимо, могу обратиться с этим либо к Богу, либо к Вам. Значит, к Вам. Пожалуйста, простите меня. Мне уже чуточку легче от того, что я могу сказать Вам: мне кажется, это произошло вчера, и это разрушило всю мою жизнь. Наверное, может показаться трусостью, когда человек допускает, чтобы с ним случилось такое, а потом навязывает столь малоприятное зрелище другому, которого как раз следовало бы от всего этого беречь. Однако такие вещи случаются, жизни рушатся, бывают запятнаны, омрачены, безвозвратно испорчены, человек сворачивает на кривую дорожку и следует ей, а сделав одну ошибку, упорно продолжает делать другие уже от бешенства, даже назло себе. Только Ваша любезность и доброта, то, что вы меня заметили, то, что — смею ли сказать? — я понадобился Вам, позволило мне выложить все это, выставить наконец напоказ всю печальную правду. Пусть свет на мгновение упадет на отвратительную, страшную рану. И за это — что бы ни случилось — я признателен Вам, и это — что бы ни случилось — поможет мне.
Я посмел рассказать Вам об этом, воспользовавшись той необыкновенной возможностью, которую Вы, похоже, намеренно мне дали, а также потому, что наша встреча — нечто по необходимости предельно краткое, настолько краткое, что ее и встречей-то не назовешь, хотя она существует как огромное событие. Конечно, ни о какой «дружбе» между мной и Ганнером и речи быть не может. Столько я всего передумал со времени нашего разговора в парке. Сначала мне даже показалось, что между мной и им могут быть какие-то «отношения». Сейчас я вижу, что это невозможно. Я сделаю то, что Вы хотите, сделаю, если смогу, все, что нужно, а потом исчезну. Так исчезает из виду комета. Я действительно считаю — сейчас, когда мне все стало как-то яснее, — что лишь немногое могу сделать для Ганнера, хотя, возможно, кое-что и могу. (И Ганнер для меня, увы, лишь немногое может сделать.) И я, бесспорно, не надеюсь, что Вы будете вспоминать обо мне с благодарностью. Я скоро исчезну с Вашего горизонта. Вся разница будет лишь в том, что за это время произойдет одно событие, — событие, которое Вы благодаря своей снисходительности и мужеству сделали возможным. Я всегда буду помнить Вашу доброту, и если мне будет нечего больше унести с собой, я унесу с собой это воспоминание — я буду долгие годы бережно хранить его, и, быть может, кто знает, весь этот ужас, эта страшная рана, которую я ношу в себе, немного зарубцуется.
