Выпустила Пандора беды из своего ящика и сама ж от них пострадала.
Даже из-за опущенных век бьет желтое пламя, от кончиков пальцев до корней волос — все в огне. Конечно, Суфия Зинобия мертва, я в этом не сомневаюсь. От нее ничего не осталось, все поглотило адское пламя. На погребальном костре тело корчится, дергается, мертвец то вдруг сядет, то задергает ногами, то улыбнется. Огонь — точно кукольник марионеткой — управляет трупом, дергая за нервы-ниточки. И в костре рождается страшная иллюзорная жизнь…
Жил-был Зверь. Набрал он силу, улучил минуту и, пробив кирпичную стену, выпрыгнул на волю.
В последующие четыре года (то есть в период правления Резы Хайдара) к Омар-Хайаму пришла старость. Никто этого поначалу не заметил, ведь поседел доктор уже давным-давно. Но стукнуло ему шестьдесят, и ноги, носившие столько лет непомерную тяжесть, взбунтовались. После того как ушла айя Шахбану, никто уже не потчевал Омар-Хайама мятным чаем и ласками. И он снова растолстел. От пояса брюк начали отскакивать пуговицы. Тут-то и забастовали его ноги. Каждый шаг давался с муками, не помогала и верная трость (с сокрытым кинжалом) — он не расставался с ней с той поры, когда еще пил и гулял в компании Искандера Хараппы. Часами напролет просиживал он в камышовом кресле на чердаке — в бывшем узилище Суфии Зинобии, — уставившись на брешь в кирпичной стене, единственное напоминание о покинувшей его супруге.
Он больше не работал в престижной больнице и почти всю пенсию отсылал в старый дом в приграничном городке К. Там все еще жили три старухи-вековухи и никак не давались в лапы смерти, не в пример Бариамме: та тихо и скромно почила вечным сном, обложенная со всех сторон подушками. Лишь к вечеру в доме поняли, что случилось… Еще Омар-Хайам посылал деньги одной бывшей няньке-огне-поклоннице, а сам жил-поживал под кровом Резы Хайдара, грыз орешки и смотрел из чердачного окна, будто провожал кого взглядом, хотя на улице — ни души. Из книг он знал, что подверженность гипнозу свидетельствует о развитом воображении человека, в гипнотическом состоянии у него раскрываются дремлющие творческие способности, и он как бы перерождается сам и преобразует окружающую жизнь по своим меркам. Порой Омар-Хайаму казалось, что перемены в Суфии Зинобии — суть ее желания, ибо даже сам себе человек не может внушить то, чего не хочет. Значит, она сама, своим воображением выпестовала Зверя. В таком случае, рассуждал Омар-Хайам, набив рот орешками, вся история Суфии Зинобии — нагляднейший пример, сколь опасно необузданное воображение. Буйство, время от времени накатывавшее на Суфию Зинобию, порождено не чем иным, как буйным же ее воображением.
— Стыд на мою голову, — сообщил Омар птахе, притулившейся на подоконнике — сижу, болтаю, думаю, бог знает что, а сам пальцем о палец не ударю.
«Стыд на мою голову», — думал и Реза Хайдар. С тех пор как пропала дочь, мысли о ней терзали его. Ее детски слабое тело, неуверенная походка одно время стали даже раздражать его. ДОЧЬ ЕДВА РАНЬШЕ ОТЦА НЕ УМЕРЛА. НО И ЭТОГО МАЛО ОКАЗАЛОСЬ. А в голове наперебой звенели голоса: то Искандера, то Дауда, то Искандера, то Дауда. Собственных мыслей не слышно. А теперь беглянка начнет мстить. И в один прекрасный день утащит его в преисподнюю. Если он сам дочь раньше не сыщет. Но кого послать на розыски, кому поверить тайну? «Моя идиотка-дочь после менингита совсем рехнулась, вообразила себя гильотиной и давай людям головы с плеч обрывать. Вот ее фотография. Нужно доставить ее живой или мертвой за приличное вознаграждение». Нет, это невозможно. Не под силу.
Ах, как бессильны сильные мира сего! Президент утешает себя: образумься, да она ж погибнет, может, уже погибла, ничего о ней не слышно. Нет никаких известий — это уже приятное известие. А если она где и объявится, ее можно будет утихомирить. Но иногда мелькало в его сознании лицо маленькой девочки с правильными, но суровыми чертами, оно укоряло… а в ушах звенело и дребезжало: Искандер и Дауд шептали, спорили. И Реза метался то влево, то вправо. Так докучали ему и мертвые и живые. Взгляд у него сделался дикий и загнанный.
Как и Омар-Хайам, президент Реза Хайдар пристрастился к орешкам и поедал их в огромном количестве. Когда-то их очень любила Суфия Зинобия, она часами сосредоточенно и с удовольствием лущила их — тоже своего рода психоз: сил тратишь много, а орешек мал — и вкуса не почувствуешь.
— Генерал Хайдар, — обращается к Резе английский телекомментатор, — опираясь на мнение осведомленных источников, наблюдателей, многие из наших зрителей интересуются, как вы опровергнете суждение и каково ваше мнение относительно утверждения, что введение исконно мусульманских наказаний, как порка и отсекание рук, может быть истолковано, в какой-то степени, с определенной долей истины, согласно некоторым высказываниям, как, простите за выражение, варварство?
Реза Хайдар улыбается камере, это улыбка человека вежливого, хорошо воспитанного и искушенного в правилах этикета.
— Это не варварство, — отвечает он. — Почему? Вот вам три довода. — Он начинает считать, загибая пальцы. — Первое: согласитесь, закон сам по себе не зло и не добро. Важно, кто закон применяет. В данном случае — я, Реза Хайдар, поэтому ни о каком варварстве и речи быть не может. Второе: вы, сэр, согласитесь, что мы не дикари, не вчера с деревьев слезли, верно? Мы же не выстраиваем людей, не приказываем: «Руки вперед!» — не рубим их топором мясника. Ни в коем случае! Вся процедура будет происходить при соблюдении правил гигиены, под наблюдением врачей, с использованием обезболивающих средств и тому подобное. И третье: все эти законы, мой дорогой друг, мы не из пальца высосали. Они — в священных, божественных словах, запечатлены в Писании. А раз это слова Божьи, могут ли они нести варварство? Ни в коем случае! Несомненно, что-то иное.
Он решил не переселяться в президентский дворец в новой столице; ему больше нравилось в резиденции главнокомандующего, и это несмотря на то, что по коридорам стаями носились орущие, воюющие с няньками дети. Поначалу, правда, пришлось переночевать раз-другой в президентских покоях — в те дни проходила всеисламская конференция, и со всего света в столицу съехались главы мусульманских государств, причем каждый привез с собой мать. И началось светопреставление. Собравшись вместе на женской половине дворца, старухи тут же затеяли свару, отчаянно борясь за первенство. Они без конца слали сыновьям срочные депеши, прерывали заседания, жалуясь на то, что их честь и доброе имя порочат и смертельно оскорбляют. Из-за чего главы правительств чуть не с кулаками набрасывались на коллег-обидчиков, иной раз едва не доходило до объявления войны. У Резы Хайдара матери не было, некому его и оконфузить. Впрочем, и без этого ему хватало волнений. В первый же вечер конференции, находясь в своем дворце — этом огромном зале ожидания, — он не слышал ничего, кроме всезаглушающего голоса Искандера Хараппы. На этот раз назойливый висельник решил, видно, дать своему преемнику несколько добрых советов. Голос призрака, раздражающе-напевный, начал с весьма общих и вольных цитат (лишь много позже Реза Хайдар выяснил, что цитировал бесплотный дух из книг безбожника и чужеземца Никколо Макиавелли). Всю ночь Реза не сомкнул глаз, а в ушах неотступно жужжало и жужжало.
— Покорив страну, — наставлял Хараппа, — завоеватель должен свершить все жестокости не медля и разом. Горькие пилюли лучше глотать не жуя, тогда и не так горько будет.
Реза Хайдар не удержался и заорал:
— Да замолчи ты! Заткнись!
На президентский крик тут же сбежалась охрана, предполагая, что спальня подверглась вторжению жалобщиц-матерей. Резе пришлось, превозмогая стыд, соврать:
— Ничего, ничего. Все в порядке. Просто сон нехороший, только и всего.
— Прости, Реза, — прошептал ему в ухо Искандер, — я ведь хотел помочь.
Закончилась конференция, склочные старухи больше не докучали, и Реза тут же перебрался в старый дом, там он чувствовал себя спокойно, да и голос святого старца Дауда в правом ухе преобладал над бархатным шепотом Искандера в левом. Реза научился прислушиваться только к правой стороне, жизнь стала терпимее, и дух Искандера Хараппы уже не мучил столь сильно, хотя и не отступался.
Реза Хайдар стал президентом уже в новом, пятнадцатом веке, и сразу все кругом стало меняться. Своим бесконечным надоедливым монологом Хараппа добился одного: Реза отшатнулся от него и угодил в объятия старого святого союзника, богоугодника Дауда. Помнится, давным-давно, совершенно случайно, его шею обвила башмачная гирлянда. Помнится у Резы была гатта — шишка на лбу, свидетельствующая о его богомольности, он был из тех. кто за словом Божьим в карман не полезет, и чем настырнее нашептывал Искандер, тем отчетливее Реза сознавал, что уповать ему можно только на Вседержителя. Старца Дауда он слушал внимательно, даже когда тот проскрипел:
