И никто никогда не задумался, что 29 февраля могло быть только в 24-м году, или 28-м, или в 32-м, но никак не в 27-м! Вот тебе и спецпроверки! Везде бардак одинаковый…
Поэтому в тот жаркий июльский вечер пятьдесят второго года, напутствуя Мерзона на поиски компромата против Лютостанского, я не сомневался: он раскопает что-нибудь тухлое. Из-под папашки — учителя гимназии — надо рыть.
Интуиция подсказывала, что там гнильцо добротное быть должно. Как всякий краснобай, Лютостанский рисковал проговориться. Витийствуя однажды, он для красоты фразы обронил, что папаша его был в Петербурге человек, всеми исключительно почитаемый. В Петербурге. Почему? Он же из Вильно? И, заметьте, в Петербурге, а не в Петрограде — значит, еще до первой войны. Я не стал расспрашивать Лютостанского, но в памяти зарубочку сделал.
— …Не спи, не пей, камни жри, но подноготную его раскопай, — сказал я Мерзону.
— Да я… да я!.. — Мерзон задыхался от рвения, как выжлец на сворке.
— Зайдешь утром в Ленинградское управление, отметишься, сделаешь запросы по Шнейдерову и только после этого займешься делом, — инструктировал я его. — Назад не спеши, возвращайся недели через две…
Он вопросительно смотрел на меня, спрашивать боялся, и я добавил:
— За это время со всеми вашими Фефер-Маркишами закончат… без тебя.
У Мерзона брызнули из глаз слезы, он резко наклонился к столу и слюняво поцеловал мою руку.
— Идиот! — заметил я и отпихнул его вяло. — На людях только попам руки целуют…
…Может быть, мне Магнусту руку поцеловать? Вдруг уймется? Кто знает таинственную глубину еврейской гордыни? Вдруг посчитает это достаточной сатисфакцией? Может, ему больше и не надо, и прибыл он сюда из-за кордона, и Майку сыскал, и ко мне рысью подкатился, волчьим скоком дорогу заступил только за тем, чтобы я ему ручку поцеловал? Может быть, он нам придумал такие роли? Ведь они, евреи, слова в простоте не скажут. Во всем — скрытый смысл, талмудическое толкование, шаманское иносказание каббалы. А может, он хочет, чтобы мы, как Пересвет с Челубеем на поле Куликовом, выступили перед нашими воинствами от своих отечеств, показали в поединке, кто сильнее? И я должен, по его придумке, взять себе роль целования вражеской руки. Может быть, этот поганыш все так и задумал? Не знаю. Не знаю, какое воинство, какая идея стоят за ним, какие знамена развеваются над его иудейской ордой.
А за мной, за моею широкой спиной ого-го. Даль необъятная, синь неоглядная, земля родимая до последней кровиночки. И — ни одного человека. Один я. На поле срани. Никто за мной не стоит. Только мертвяки да перебежчики, перевертыши и оборотни. Погост бескрайний, кладбище бесконечное. Вся моя рать — я и Ковшук. И наемник брауншвейгский, вологодский тюрингец в далеком подъезде. И знамена наши истлели от двоедушия, моль лицемерия их побила, жизнь фарисейская распустила в нитки. Сейчас бы закричать: держите его! Он ведь нам всем враг! Державе нашей враг! Защитников ее доблестных гонитель и убийца. Бейте его, в острог волоките, в подвалы спускайте! А — нельзя.
Никуда его не поволокут. И никуда не спустят. Задержат на несколько часов, проверят все и вышлют обратно, в сладостно-гниющую заграницу. А мне — шандец! Не на него моя обида. А на державу. Она разорвала со всеми нами государственный договор о сотрудничестве и взаимопомощи. Ведь договаривались как? Она — нам, а мы — ей. Мы и отдали ей все, безмозглые преданные кочегары. А она сейчас делает вид, будто с нами незнакома. Будто мы от себя работали. И нам, тем, кто не пошел на топливо, молчаливо намекает: жрете? пьете? ну и помалкивайте! А если кто засветится — пускай сам барахтается, выпутывается. Вы нам не очень-то нужны. На ваших теплых местечках — в кочегарке — давно уже трудятся другие бойцы, вас ничем не хуже.
Так что если ты, многоуважаемый Магнуст, задумал спектакль, где славный русский витязь, бесстрашный полковник, несокрушимый ратоборец из ЧК должен целовать руку пархатому викингу, крючконосому батыру из орды на Иордане, то я — пожалуйста! Я с тобой не стану ширяться пиками, как Пересвет с Челубеем, не хочу я, чтобы мы обессмертили свои имена у потомков, проткнув друг друга железами, и рухнули оба замертво, призывая наши воинства на подвиг. Я, как настоящий инок, как действительно смиренный монах, готов поцеловать тебе ручку. Меня не убудет. Мне все равно, кто ты — пан Мошка или жид Халомей. Я готов. Мне бы только оттянуть начало битвы до вечера, не допустить ее сейчас. Пока моя рать, спрятанная в засаде вестибюля, зайдет тебе в тыл, пока мои ударные полки, состоящие из Ковшука, ткнут тебе ножик под яремную вену.
— Да что вам надо-то, на самом деле? В ножки поклониться? Или, может, ручку поцеловать? — вынырнул я из забытья, которое было не сон, не явь, а беспросветная тоска воспоминания, обморок непрошено вернувшегося прошлого.
Я не мог рассмотреть лица Магнуста — серая пелена дымилась в глазах. Только голос его слышал, безжизненный и властный, как из радиодинамика:
— Мы презираем идолопоклонство. Нам больно за тех, кто целует руки, и стыдно за тех, кому целуют. Вы и Нанноса убили потому, что он не захотел поклониться вашим идолам. Он был свободным человеком…
— Он был несвободным человеком, — возразил я неуверенно. — Он был зеком.
— По-настоящему верующий еврей и в концлагере свободен! — И в голосе Магнуста мне почудилась насмешка. — А вы, его убийцы, поклонялись идолу и потому были рабы…
— Может быть, ты и прав, — согласился я устало. — Но раб не волен в своем выборе… Он всегда исполняет чужой приказ…
Тишина и пустота, липкий мрак опутывали меня так плотно, так долго, что в смятенном уме вдруг мелькнула сладкая мысль: а вдруг я сплю? Напился в кабаке и заснул. Магнусту надоело ждать, и он ушел. А может, он и не приходил? Все привиделось, морок голову затемнил. Распад измученной больной психики. Открою глаза — нет никого предо мной. Один я. Осторожно, как из засады, стал поднимать пудовые веки, под которыми насыпан был кремнистый песок. Взглянул исподтишка, и рухнули веки, закрылись люки. Сидел Магнуст.
Смотрел на меня, проклятый. И спрашивал медленно:
— Вы помните, что такое «отождествление с приказом»?..
…отождествление с приказом… отождествление с приказом… отождествление с приказом…
…что-то со звоном щелкнуло в голове, будто стрелку путную перекинули, помчались гончие нейроны памяти в какой-то соседний штрек, близкий к забою Нанноса, но этот штрек лежал гораздо выше, гораздо ближе к нам с Магнустом.
Эти слова я помнил — читал или слышал не очень давно, в документе.
Отождествление с приказом. Я их помнил. И покачал головой.
— Не вспоминаете? — настырно переспрашивал Магнуст. — Тогда я нам напомню контекст: «Мы нашли, что обвиняемый действовал, всецело, полностью отождествляясь с полученными им приказами, побуждаемый ревностным стремлением достичь преступной цели»…
— У-у-уох-ху! — по-волчьи, не в силах сдержаться завыл я от острой боли, затопившей меня, от физической муки охватившего сердце ужаса. Лопнула пленка забвения, и действительность обрушилась на меня раскаленным топором.
…отождествление с приказом… каждый родившийся — первороден, и жизнь его священна, неповторима и неприкосновенна… Город Фрайбург, процесс над палачами Освенцима… показания Дов Бера… свидетель от Израиля… еврейский коммандос… Бюро доктора Симона Визенталя…
* * *
— Вы вспомнили? — выворачивал меня наизнанку, беззвучно орал Магнуст, давил и душил безнадежно. Боже мой, кто не тонул в водовороте, тому не понять бессилия людского перед властью стихии! И был мне так страшен Магнуст, перемешавший в своем еврейском котле время и разверзший передо мною прошлое, что я против своей воли бессильно и безнадежно повторял вместе с ним:
«…ОПРЕДЕЛЕНИЕ МЕРЫ НАКАЗАНИЯ ЗА ТАКИЕ УЖАСАЮЩИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ НЕ ЗАВИСИТ ОТ ТОГО, КАКИМ ОБРАЗОМ ЗАРОДИЛОСЬ ЭТО ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ…»
— Вы вспомнили?
— Да, — покорно кивнул я. — Это приговор по делу Адольфа Эйхмана…
Дов Бер, один из пятерки еврейских коммандос, выкравших из Аргентины Эйхмана, зачитывал этот приговор на суде во Фрайбурге.
Бюро доктора Визенталя в Вене, Центр еврейской документации. Магнуст — визенталевская собака — приехал сюда за мной. За полковником МГБ в запасе Павлом Егоровичем Хваткиным. Они приравняли меня к оберштурмбанфюреру СС Адольфу Эйхману. Кто? Кто — давным-давно — называл меня Эйхманом? Кто? Когда? Бессильное погружение во тьму, всевластие водоворота времени.
— Отвечайте, почему вы выбрали именно Элиэйзера Нанноса?
— Это предложил Лютостанский. Он слышал о нем в детстве. В Вильно…
Вспыхнула огромная люстра под потолком, желтый свет обрушился на нас, как серный дождь. И костистое темное лицо Магнуста окрасилось в малярийные тона.
