Она наслаждалась во время езды. Ей нравились утонченные легкие движения ее рук и ног, которым немедленно отвечал изменением мощности мотор, сама езда с ее многочисленными, часто сложными задачами, которые она вовремя и правильно решала, нравилось изумление, которое она ловила во взглядах шоферов, когда четко, бесстрашно, и интеллигентно обходила их на своем веселом, преданном и юрком «сыночке».
Езда у Маргариты Артемьевны отгоняла все черные мысли.
5
Разговора со Светланой первое время Степан не мог воспринять. Ну как же так, как он уйдет от Маргариты Артемьевны? Как в сорок лет начнет все сначала? И много ли ему отпущено впереди? Само требование, выставленное Светланой, было нереальным для Степана. И чего тогда о нем размышлять?
В окно кабинета просматривался двор, и, изредка поднимая голову от бумаг или разговаривая по телефону, он видел, как ухватистая волчья шуба погрузила на трейлер не только свой утепленный щитовой дом, но и кучу материала, необходимого в строительстве: шифер, ящик оконного стекла, десятка два рулонов рубероида, — толковый мужик, хочет все сделать за раз, умеет рассчитывать свою жизнь. Но и время, наверное, такое — дальних пристрелок, долгосрочного планирования. Дача как жизнь: лучше построить ее основательно один раз из прочных дорогих материалов, чем ремонтировать каждую осень.
Из окна было видно, как на базовском «Москвиче» уехала за деньгами в банк Светлана. Села веселая, довольная, без малейшего следа трагизма на лице, улыбнулась шоферу Алеше — они всегда пересмеиваются друг с другом, перешептываются, у них какие-то совместные, наверное, почти детские секреты — общий язык их лет. Алеша что-то Светлане ответил, из-под усов полоснула сахарная улыбка. Засмеялись оба, укатили.
«Мать моего ребенка, девчонка совсем, в дочки годится, а тянет к ней». Как, сидя напротив нее за столом в загородном ресторанчике, стремится он будто бы ненароком коснуться ее руки. Ревнует ее, когда она пересмеивается с Алешей. А ведь Маргариту Артемьевну никогда не ревновал. Отношения у них были с самого начала на другом уровне. Все решил, наверное, тот первый утренний разговор, когда Маргарита просто, не стыдясь, рассказала о себе. О том, как в войну пропал без вести отец. Потом приехал его друг и сказал, что, по его сведениям, отец попал в плен. И мать, работавшая секретаршей в исполкоме, сказала Маргарите: «Никому ни слова, пусть так и считается, что пропал без вести». Ни у Маргариты, ни у матери не было подруг, никто к ним не приходил. Маргарита сторонилась школьных компаний, драмкружка, мальчишек. Она только ходила в школу и занималась дома. Она знала, что университетские двери ей откроет золотая медаль. Она получила ее уже после смерти матери.
«И как же ты, Маргарита, жила одна?» — удивился Степан. «Я в аптеке вечером мыла посуду, мне платили пятьдесят рублей. Мне хватало». Ведь он случайно пришел к Маргарите домой на следующий день. С утра и не думал об этом: было — было. А к вечеру жалость в нем возникла: все-таки девку сгубил, надо пойти хоть с ней погутарить.
Степа, Степа, вот теперь и мыкаешься с этой жалостью, с этим уважением. Ведь навсегда остался в этой комнате у Никитских ворот, и не из-за любви и не из-за жалости, а потому что дохнуло на тебя иным миром, с иными словами, с иными мыслями, потому что понял, что эта девица, для которой ты был первым и единственным, вытащит тебя за уши, вытащит, пропишет, поможет пробиться. А ты, Степа, собственный расчет принял за любовь. Крыша Маргарита для тебя, торгаша. Каждый день обтесывает, поэтому и дружишь ты почти бескорыстно со своими клиентами. А под сердцем, Степа, сосет: хочется продолжателя твоего рода, твоей силы, твоей хватки. От Маргариты хоть книжки, которые она написала, останутся, а от тебя? На каждой дачке, которую ты продал, мемориальной доски не повесят, что, дескать, сей дефицит продан был директором базы С. А. Тараненко без взятки. Ты у нас честный, Степа… Только что теперь тебе, дорогой, делать?
Трейлер, нагруженный доверху, присевший на рессорах, благополучно уехал со двора. Из окна было видно, как Араслан с улыбающимся лицом, очень довольный — ну, у этого ничего не пропадет, хомяк, все за щеку тащит, — стоял и наблюдал, как разворачивался «Жигуль», за рулем которого, зажав в зубах сигарету, сидел обладатель волчьего меха. Хорошо они поняли, видимо, друг друга с Арасланом: на крыше, на багажнике, прихваченная резиновым «пауком», громоздилась связка финских обоев. А он-то, Степан, думал, что обои давно кончились, а, оказывается, у Араслана еще где-то хранился «личный» загашник. Хомяк, хомяк.
Так что же тебе, дорогой, делать?
Подошел главный бухгалтер с ведомостью на зарплату, потом принесли акт инвентаризации остатков, потом пришел Араслан, и вместе стали составлять план-график, вместе с Арасланом кумекали, как лучше заложить дефицит, чтобы, с одной стороны, не бросалось в глаза покупателям, а с другой — всегда было под руками; из главка постоянно идут звонки: помогите, Степан Андреевич, одному, помогите другому. А из чего помогать, и попробуй не помоги. И все это время в сознании пульсировала одна мысль: как же поступить ему самому, как не обмануть себя? Что хочет его хорошенькая кассирша? Чего хочет он сам, Степан?
В два часа привезли деньги. Степан подождал до трех, пока схлынет народ, и пошел в кассу. Перед окошком, вальяжно облокотись, стоял Алеша и опять, как утром, о чем-то толковал с кассиршей. Увидев директора, отошел в сторону, но разговора со Светланой не получилось. Степан только успел спросить:
— Ты не передумала?
— Нет.
— Ты мне правду говоришь?
— Правду.
— Как договорились?
— Как договорились, я тебе даю три дня, до воскресенья.
Она, Светлана, ищет мужа, который взял бы на себя заботы о ребенке, чувствует, что одна не вытянет. А он, Степан?.. Вот и кончится его двойственная жизнь, ему не надо будет хитрить, он будет мчаться с работы к одной, только к одной женщине и к своему сыну. Здесь-то, наверное, и загвоздка. Нечего ему отговариваться любовью к детям, дескать, хочется ему видеть, как он, малыш, растет: «Будут внуки, потом все опять повторится сначала». Все проще — закон жизни, положено ему быть рядом со своим ребенком, волк должен кормить своего волчонка, натаскивать. Не ради же себя, думал Степан, ради ребенка. И Маргарита должна меня понять. Потише, браток, тут же сказал он сам себе, нечего вешать лапшу на уши. Ради себя, только ради себя! Новой хочется тебе, полной и молодой, жизни. И ты не сможешь отказаться от нее, и, значит, тебе просто надо придумать предлоги и причины, почему ты уходишь от Маргариты.
Господи, думал Степан, а какие здесь предлоги и причины, когда в сорок лет со всей отчетливостью понимаешь, что жизнь только одна и, честный ты или бесчестный, правдивый или нет, больше тебе не обломится, никто ничего не пристегнет за эту честность. И с возрастом понимаешь, что впереди очень немного, просто мало. Какие здесь предлоги, когда дело касается моей жизни, не чьей-нибудь, а моей личной, единственной и неповторимой. Да и почему я всю жизнь должен тащить на себе бремя благодарности Маргарите? Разве то, что я прожил почти двадцать лет с нею, — уже не благодарность? Она была счастлива, а я получал за это знаниями, учебой, какой-то несчастной рубашкой. Но ведь потом и я стал зарабатывать не меньше ее. Так что же мне, значит, уйти из квартиры совсем раздетым, благородным, начинать все сначала? Ну уж нет! У меня теперь обязательства перед новой семьей, перед новой женой и моим ребенком. Без штанов я не уйду. Недаром же я стоял в юности на конвейере, учился в институте, прошел путь от товароведа до директора базы. Все, как говорится, поровну, все справедливо! И нечего тянуть, мямлить, искать подходов, ждать три дня. Сегодня! Сегодня или никогда!
6
Около двух ночи Степан внезапно проснулся. Он проснулся от какого-то тревожного скрипа, но тревога немедленно ушла, а в осадке осталось ощущение счастья. Все путем. Рядом, на его плече, спит любимая молодая женщина, а в кроватке у другой стены спит и посапывает его сын. А что ему желать еще — все остальное он добудет. Он завоевал все, о чем мечтал. Покорил, как древний кондотьер, город и основал династию! Спит, набираясь сил, его королевич. Боясь шелохнуться левым плечом, Степан повернул на подушке голову и в неярком свете луны стал рассматривать комнату, куда он ввалился вчера вечером со своими двумя чемоданами, переносным цветным телевизором и пластмассовой сумкой, в которой были бритва, одеколон и кое-что из мелочи: носки, пижама, крем после бритья. Все он разрубил одним ударом. Мужчина он, не мямлик, не сопляк!
На крыше дома, утонувшего в чуть подтаявших сугробах, ветер шевелил непрочно подогнанный лист шифера. А так было тихо, только ударялось в плечо беззвучное дыхание Светланы да вот чуть закряхтел в кроватке его сынок. Тело Светланы сейчас же напряглось, но в кроватке снова раздалось привычное посапывание, и Светлана расслабилась, во сне поцеловала его в плечо, и он, Степан, не выдержал, левой рукой обнял, прижал ее к себе. Снова тишина.
