У Бори Савельева в Париже тоже сначала был несколько затравленный вид. Он настороженно реагировал на каждое замечание, пока Говоров его не успокоил: «Хватит нервничать, Боря, это не Гамбург, здесь никто не кусается».
Вот Галич ничего не боялся. В Париже у него был кайф. Правда, на работу он приходил к девяти утра, лениво читал газеты, записывал раз в неделю свою получасовую программу (и все сотрудники собирались в студии и слушали затаив дыхание, а Галич говорил без бумажки, и после ни одного слова не надо было вырезать. Класс!), зато после обеда Галича никто никогда в бюро не видел. Все знали, что Галич работает над новой книгой. Галич часто уезжал на выступления, и Владимир Владимирович не препятствовал этому, более того, засчитывал Галичу гастроли как рабочие дни. Охотнее всего Галича приглашали в Италию. «Вот видишь, — сказал однажды ему Говоров, — ты нашел в Италии свою аудиторию». «В Италии меня любят, — согласился Галич. — Но знаешь, когда я пою, русские смеются и хлопают после одного куплета, а итальянцы — после другого. Реакция русской и итальянской публики никогда не совпадает». Из последней своей поездки в Италию Галич привез новую стереосистему и 15 декабря, пробыв полдня в бюро, побежал домой, чтоб ее налаживать. При включенной в сеть системе он воткнул не туда антенну.
…Года два после смерти Галича советская пресса не унималась. Сначала злорадствовали: предатель, отщепенец погиб как собака; потом изменили сюжет: оказывается, Галич исписался, на Радио им тяготились, и тогда полковники ЦРУ Вильямс и Владимир Владимирович решили его убить.
В Париже Галич проработал чуть меньше года. Десять лет на его месте просидел Говоров, однако всем посетителям, впервые пришедшим в редакцию, объяснял: «Это кабинет Галича. Все как было при нем, так и осталось».
По-иному чувствовал себя в Париже Константинов. В Гамбурге он фактически руководил отделом культуры (Галич лишь формально был начальником). Но когда Говорова назначили редактором, амбиции Константинова улетучились через несколько дней. Сын русских эмигрантов, свободно владевший несколькими языками, Константинов неплохо разбирался в русской литературе, а уж западную живопись и кино знал намного лучше Говорова. Первый же скрипт Константинова, попавший ему в руки, вызвал у Говорова головную боль. Он бился над ним час, перечеркивал, правил, потом переписал начисто. Показал Константинову, извинился:
— Для меня ваш текст был загадочным. Все слова русские, а звучит не по-русски. Например, ваша фраза: «Спекулируя в этом направлении…» Вы знаете, что значит по-русски слово «спекуляция»? Потом я догадался, что ваш русский — это обратный перевод с английского или французского. Не понимаю только, почему в Гамбурге вам никто об этом не сказал.
И заметил, как Константинов испуганно съежился.
…С утра Константинов успевал сделать несколько страниц и дальше ждал, когда придет на работу Говоров. Отныне без говоровской правки он никому свой текст не показывал. И всю вторую половину дня Константинов безостановочно стучал на машинке. Иногда Говоров пытался его образумить: «Куда вы гоните? При таких стахановских темпах я вынужден половину ваших страниц выбрасывать в корзинку. Вы хоть сначала обдумайте свой текст, а потом пишите». Константинов виновато опускал глаза.
— У вас тяжелая рука, — как-то подобострастно пропела Говорову Беатрис. — Видите, как Константинов вас боится.
Тяжелая рука? Это Говорову понравилось. Он давно заметил, что вроде бы Беатрис в редакции сбоку припека, копается в своих бумажках, тем не менее в курсе всех дел и отношений. И Галич у нее был в любимчиках. Правда, перед Галичем ни одно существо женского пола от двух до девяноста лет не могло устоять. Вот Константинова она явно не баловала. И именно поэтому не хотелось Говорову унижать своего коллегу.
— Глупости, Беатрис, чего ему бояться?
Вопрос был искренним. Ведь сам не раз упрашивал Константинова не надрываться: дескать, солдат спит, служба идет. Ему уж недалеко до пенсии.
— Он боится, что его уволят.
— Как можно уволить человека в пятьдесят семь лет? — изумился Говоров.
Беатрис взглядом и мимикой изобразила театр по системе Станиславского.
Через полгода Константинов скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг.
Редактирование Константинова, вернее, переписка его текста раньше занимала у Говорова половину его рабочего времени. Теперь он вроде бы остался не у дел. Переводить статьи с французского, как Константинов, Говоров не мог, не хватало еще знания языка. Тогда Говоров решил попробовать написать серию очерков о французской жизни, причем делать их в юмористическом ключе. Владимир Владимирович с одобрительной улыбкой их визировал, но из Гамбурга не было ни ответа ни привета. Идут ли материалы в эфир, выбрасывают ли их в корзинку — поди знай! В Москве убрали в отставку товарища Подгорного. По этому случаю Говоров вдохновился на фельетон. Боря Савельев прочел, посмеялся, но посоветовал в последней фразе: «Парижский пролетариат собирает на площади Пигаль подписи под петицией: «Дайте работу Николаю Подгорному!» — выбросить упоминание Пигали: дескать, в Гамбурге не любят таких рискованных шуточек на политические темы. Говоров уперся — ни за что не изменю ни одного слова! Потом он вспомнил предупреждение Владимира Владимировича: на Радио не пропускают издевки над советским руководством. Гамбург продолжал хранить молчание, тогда Говоров попросил Владимира Владимировича позвонить в главную редакцию и узнать, что они там себе думают. Через день Говоров получил телекс, подписанный новым начальником русской службы Фрэнком Стаффом: «Ваши статьи — золото для нас. Именно таких материалов мы от вас ждем».
С этого ли момента Говоров понял, что у него на Радио особое положение? Или уверенность в себе пришла после истории с альманахом «Метрополь»? Говоров заранее предупредил гамбургское начальство: в Москве готовится интересная акция, что именно — сказать не имею права, увидите сами. И когда разразился скандал с «Метрополем», все комментарии по Радио делал только Говоров, никого не подпускал к этой теме. Во всяком случае, до или после этого (Говоров точно не помнит) он задал президенту Радио Трипеллу сакраментальный вопрос.
…В Париже была чудовищно удушающая жара, и мистер Трипелл поразил Говорова тем, что явился в бюро в затянутом галстуке и темном костюме, застегнутом на все пуговицы, и ни единой капельки пота на лбу. Вот что значит американская вышколенность! (В свою очередь мистер Трипелл, увидев Говорова в распашонке с короткими рукавами, несколько скривился.) Целый час, стоя, как британский гвардеец, посредине комнаты, президент делал доклад о положении в Союзе и в Восточной Европе. Боря Савельев шепотом переводил Говорову высокий текст с английского и пристанывал: «Боже, какую чушь мелет!» Говоров вынес президенту стул. Мистер Трипелл метнул удивленно-благодарный взгляд на Говорова, но не сел, лишь облокотился и продолжал держать речь. «Подлизываешься к начальству?» — съехидничал Савельев. «Угу», — ответил Говоров. Но когда президент иссяк, Говоров встал. Боря догадался, попытался закрыть своей рукой Говорову рот… Поздно. Президент ласково смотрел на Говорова, ведь такой любезный служащий, у вас вопрос?
— Мистер Трипелл, покажите, пожалуйста, на карте город Владивосток.
Толя Шафранов в беззвучном смехе скатывался со стула. Беатрис, кажется, рухнула в обморок. Савельев, спасая положение, перевел вопрос в виде шутки, однако президент шутки не понял, развернулся к карте на стене и четким жестом ткнул в Ленинград.
И еще много чего было. Например, в отчетах об уже прошедших по Радио передачах Говоров поймал сделанный в Нью-Йорке скрипт, посвященный смоленскому воззванию генерала Власова. Говоров взвыл и накатал в Гамбург докладную записку в таком тоне: «Грубейшая политическая ошибка, будь советская пропаганда поумнее, то сразу бы напечатала этот текст в газете «Правда» без всяких изменений, с одним комментарием: «Вот каково оно, истинное лицо американского Радио». Авторов подобных ляпов нельзя подпускать к микрофону».
Из Гамбурга прилетел Марк, заместитель директора русской службы, визировавший этот материал. Марк был симпатичен Говорову. Интеллигент, университетский профессор с мягкими манерами, по-русски без акцента. Марк доказывал, что автор скрипта не имел злого умысла, лишь пытался восстановить историческую правду. «Автор — бывший власовец?» — спросил Говоров. «Мои родители — тоже из второй эмиграции», — уклончиво ответил Марк. «Марк, я ничего не имею ни против твоих родителей, ни против тебя, ни против второй эмиграции. Они пережили трагедию. Но генерал Власов написал свое воззвание в Смоленске в 43-м году. Если в 41-м году у кого-то могли быть иллюзии по поводу намерений Гитлера, то в 43-м все давно поняли, зачем Гитлер пришел в Россию с огнем и мечом. И генерал Власов должен был это знать в первую очередь, ведь он как раз проехал по местам, где немцы проводили массовые расстрелы еврейского населения. И вот в 43-м году из Смоленска Власов призывает советских людей переходить на сторону Гитлера и сражаться против союзников Сталина, американцев и англичан! И мы это транслируем на страну, где в каждой семье кто-то погиб на войне? Нет, Марк, сожалею, моя докладная остается в силе».
