— Послушайте, — сказал Эзра, — ведь скоро День благодарения.
Все уставились на него.
— Вы приедете к нам на День благодарения? Устроили бы в ресторане семейный обед.
— Кто знает, где мы будем в это время.
— А разве вы не слыхали о самолетах, о современных способах передвижения? — спросила Перл.
— Поговорим об этом ближе к праздникам, — сказал Коди, потрепав ее по плечу. — Рут, ты все собрала? Ну пока, Эзра. Держи меня в курсе.
Последовали объятия и рукопожатия. Направляясь к машине, Люк никак не мог вспомнить, поблагодарил ли он Эзру. Хотя, собственно, за что его благодарить? Так, за что-нибудь… Они прошли по тротуару к машине Коди, где все еще пахло затхлым, мертвенным воздухом из кондиционера. Все неестественно громко перебрасывались обрывками фраз, будто оставалось еще очень много сказать друг другу, только не хватало времени:
— Так ты не забудь… Так хорошо было… Скажи Дженни, что мы надеемся… Веди машину осторожно…
Они отъехали от тротуара, махая на прощание в окно. Перл и Эзра удалялись. Люк на заднем сиденье повернулся и увидел, что за рулем — отец. Рут сидела с ним рядом.
— Мама, — сказал Люк, — наверное, лучше, если бы за руль села ты.
— Он настоял, — объяснила Рут. — И всю дорогу сюда он сам вел машину. — Поверх спинки сиденья она многозначительно посмотрела на сына. — Сказал, что сам хочет съездить за тобой.
— Вот как?.. — сказал Люк.
Чего она ждала? Некоторое время она еще смотрела на него, но, поняв, что это бесполезно, снова отвернулась. Люк подался вперед, чтобы поглядеть, как Коди ведет машину.
— Пожалуй, не так уж все и трудно, — сказал он, — кроме переключения скоростей.
— Ну, это пустяки, — сказал Коди.
— Ясно.
— Хорошо, что здесь со сцеплением все просто.
— Ага.
За окном мелькали нескончаемые ряды жилых домов, на верандах теснились люди, сидели в качалках. Потом они свернули в другой квартал, веранды сменились белыми крылечками. На одном разместилось целое семейство с переносным холодильником для пива, электрическим вентилятором и младенцем в кроватке, выставленной прямо на тротуар. На капоте машины, припаркованной у бордюра, стоял включенный телевизор, так что прохожий мог пройти только между телевизором и зрителями, бормоча при этом: «Извините, пожалуйста». Он как бы попадал в чужую гостиную. Люк провожал взглядом эту семью, пока она не скрылась из виду. Теперь мимо плыла вереница баров и кафе, а дальше — неосвещенный переулок.
— Странно, — сказал Люк отцу, — что тебя ни разу не пригласили реорганизовать что-нибудь в Балтиморе.
— Очень странно, — кивнул Коди.
— Тогда мы могли бы пожить с бабушкой, правда?
Коди промолчал.
Город остался позади; теперь они ехали по скоростному шоссе, окунувшись в мир высоких холодных фонарей и иссиня-черного неба. Рут медленно склонилась к окну, ее головка качалась в такт неровностям дороги.
— Мама заснула, — сказал Люк.
— Она очень устала, — отозвался Коди.
Это прозвучало укором. Может, сейчас начнутся нотации? Люк затих. Но Коди сказал:
— Ее так угнетает этот дом. Трудный человек твоя бабушка.
— Ничего подобного.
— Для тебя, может, и нетрудный. А для других — трудный. Для мамы. Бабушка считает, что твоя мама пигалица. Один раз она мне так и сказала. Назвала ее пигалицей и сорванцом. — Он засмеялся, вспомнив что-то. И Люк тоже заулыбался.
— Однажды, — сказал Коди, — ты вряд ли помнишь, мы с твоей матерью поссорились из-за какого-то пустяка, она подхватила тебя и решила бежать к Эзре. Но едва добралась до вокзала и представила себе, что за жизнь у нее будет с твоей бабушкой, как тут же позвонила мне и попросила приехать за вами.
Улыбка исчезла с лица Люка.
— Куда она бежала?
— К Эзре, но это неважно… Это просто…
— Она сбежала не к Эзре, она собиралась уехать к своим родным, — сказал Люк.
— К каким родным? — спросил Коди.
Люк не знал.
— Она сирота, — сказал Коди. — К каким родным?
— Ну, может быть…
— Она собиралась к Эзре, — повторил Коди. — Это ясно как божий день. Представляю, как она, едва ступив за порог моего дома, сразу же начала бы с ним новую семейную жизнь. Недаром мне всегда казалось, что у нас нет семьи. Это чужая семья. Их семья. Иногда мне даже нравилось смотреть на все это как бы чужими глазами.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Просто я хотел…
— Ты что, сумасшедший? Почему ты год за годом цепляешься за все это?
— Нет, погоди…
— Мама! — Люк потряс Рут за плечо. — Мама! Проснись!
Голова Рут склонилась в другую сторону.
— Пусть спит, — сказал Коди. — Люк…
— Мама, проснись!
— М-м-м, — промычала Рут во сне.
— Мама! Я хочу спросить тебя. Мама! Помнишь, как ты взяла меня и ушла от папы?
— М-м-м…
— Помнишь?
— Да, — пробормотала она и еще глубже утонула в сиденье.
— Куда ты собиралась тогда увезти меня?
Рут подняла голову, волосы ее растрепались, она устремила на Люка сонный, невидящий взгляд.
— Что? — спросила она. — В округ Гаррет, к моему дяде. А кого это интересует?
— Никого, — сказал Коди. — Спи.
Рут вновь уснула, Коди задумчиво потер подбородок.
Они мчались по световому коридору среди непроглядной тьмы. Редкие автомобили пролетали мимо и мгновенно исчезали. Веки у Люка слипались.
— Я хотел сказать… — начал Коди. — Я проделал весь этот путь, чтобы сказать…
Он запнулся и умолк, а когда заговорил снова, то переключился на совсем другую тему — время. Повел речь о том, как мало люди ценят время. О том, как оно важно… Люк облегченно вздохнул, безмятежно слушая убаюкивающие слова отца.
— В конце концов, — рассуждал тот, — все сводится к времени, к течению времени, к смене времени. Ты когда-нибудь задумывался над этим? Все, что тебя радует и огорчает, основано на времени, на пролетающих минутах. Разве счастье — это не ожидание чего-то, что принесет тебе время? Разве тоска — это не желание вернуть ушедшее время? Даже такие глубокие чувства, как горе, скорбь по усопшему, — это в конце концов желание возвратить время, когда тот человек был жив. Или фотографии — ты замечал, как грустно становится, когда смотришь на старые фотографии? Вот люди далекого прошлого — улыбаются; вот девочка, которая теперь уже старуха; вот кошка, которой нет на свете; цветок в горшке, который давным-давно засох, а горшок разбился, и никто не знает, где он… Разве грустно не оттого, что время нельзя остановить ни на секунду? И думаешь: если бы можно было вернуть его! Если бы можно было изменить вот это или вон то, не сделать того, что уже сделано, если бы хоть раз можно было повернуть время вспять!
Отец, видно, не ждал ответа. И слава богу. Люку хотелось спать, а не разговаривать. Он весь отяжелел, будто под бременем чужих судеб. Ему казалось, он катится, падает куда-то — плавно скользит по широкой, ярко освещенной реке времени вместе со всеми теми людьми, с которыми ему пришлось встретиться сегодня. Голова его поникла на грудь. Он закрыл глаза и уснул.
Однажды утром Эзра Тулл встал, побрился, почистил зубы и, надевая брюки, наткнулся в правом паху на какое-то уплотнение. Пальцы скользнули по нему случайно, на мгновение задержались и тут же отдернулись. В зеркале отразилось застывшее в ужасе широкое простодушное лицо. Слово «рак» пришло на ум само собой, точно кто-то шепнул его на ухо, но испуг вызвала мысль, которая явилась следом: ну и хорошо. Будь что будет. Если суждено, я умру.
Эзра, конечно, тут же отмахнулся от этой мысли. Ему сорок шесть лет, человек он спокойный, рассудительный. Запишусь-ка я на прием к доктору Винсенту, подумал он. Надел сорочку, застегнул ее, достал пару чистых носков. Еще дважды машинально ощупал уплотнение. Чувствительное, но безболезненное, размером с желудь, оно каталось под кожей, как шарик.
Разумеется, он не хотел умирать. Боже упаси! Просто минутная слабость, решил он, спускаясь по лестнице. Лето выдалось тяжелое. Мать, у которой с семьдесят пятого года стало сдавать зрение, теперь, в семьдесят девятом, почти полностью ослепла, но никак не желала признать это, что очень затрудняло уход за ней; брат был далеко, а сестра слишком занята, и серьезной помощи от них ждать не приходилось. Дела в ресторане шли хуже обычного: лучшая повариха взяла расчет — так, дескать, велит гороскоп; невиданная жара, казалось, повергла весь город в оцепенение. Все складывалось до того плохо, что любой незначительный пустяк был способен усугубить отчаяние Эзры: соседская собака, высунув язык, лежащая на тротуаре; чахлая материна гортензия, ежедневно поникающая после обеда. Даже почтальон и тот знаменовал собой катастрофу — его жену весной убили грабители, и теперь он таскал по улицам кожаную сумку с таким видом, словно это неимоверная тяжесть, которая вот-вот свалит его с ног. Ноги он переставлял все медленнее и медленнее, спина сгибалась все ниже, а почта с каждым днем доставлялась все позже и позже.
