— Благодарю вас, сэр, жаль только, что я сам себе не могу сказать то же самое. А как, по-вашему, мистер Гитченс? На что он способен?
— О, мистер Гитченс, да. Очаровательный человек. Очень трудно узнать его характер. Я даже еще и не пытался понять его. Лишь в одном я могу быть абсолютно уверен.
Сантос пристально смотрел на Томаса, пока тот не задал свой вопрос, которого от него уже ждали.
— В чем же?
— В том, что он влюблен в мою жену. А вот и наш чай.
Томас не заметил, как Мануэль выскользнул куда-то, пока они беседовали, и вот слуга вернулся с чайным подносом. Томас был рад, что разговор прервался, потому что небрежно брошенное Сантосом обвинение в адрес Джона заставило его покраснеть как рак — теперь у него появилась возможность отвлечься, наблюдая за руками Мануэля, и попытаться отогнать кровь, прилившую к щекам, ровным и глубоким дыханием.
Как раз когда Мануэль закончил разливать чай в крошечные чашки, какое-то насекомое неожидан-ко уселось ему на шею. Он хлопнул себя свободной рукой, одновременно пытаясь поставить чайник на поднос, — руки его скрестились в этот момент, локти столкнулись. Томас видел, чем это чревато, но не успел среагировать достаточно быстро, чтобы предотвратить последствия. Мануэль выпустил чайник из руки, тот слегка повращался, опустившись на самый край подноса, покачался и упал на землю, ударившись о ножку стола по пути вниз.
— Осторожно! — вскрикнул Томас, но это уже не помогло.
Чайник вдребезги разбился, и горячий чай облил ноги Сантоса в светлых льняных брюках.
Мануэль застыл на месте, а Сантос сидел с закрытыми глазами, шумно дыша через нос. Томас достал свой носовой платок, который повис в его руке, слегка овеваемый ветерком, — он все ждал, что либо слуга возьмет у него платок, либо хозяин слуги откроет глаза и увидит, что он держит. Наконец Сантос открыл глаза, и Томас увидел, как в них закипает холодная ярость. Он опустил платок.
— Антонио! — позвал Сантос.
Мануэль стал издавать звуки своим безъязыким ртом — он будто хотел что-то сказать, извиниться, но вместо слов доносилось только мычание, как у теленка. Он медленно качал головой, не сводя глаз с Сантоса, который даже не смотрел в его сторону. Антонио быстро вышел во двор и, бросив единственный взгляд на разбитый чайник, схватил слугу за руку. Мануэль замолчал и позволил увести себя прочь.
— Что он собирается сделать с ним? — спросил Томас, внезапно испугавшись.
Сантос улыбнулся и достал собственный носовой платок из кармана.
— Вам не о чем беспокоиться, — сказал он, промокая платком ногу.
Ярость его отступила, высохла, как белье в жаркий день.
— Сахару?
Томасу не давали покоя воспоминания о том, какие звуки издавал Мануэль, какими глазами он смотрел, когда его уводили. Томас больше не видел его в тот день, а Сантос, у которого теперь не было емкости для любимого чая, больше ни разу не позвал своего слугу.
Не желая обсуждать случившееся с остальными, после того как все вернулись из леса, Томас пошел к единственному человеку, с которым мог об этом поговорить.
— Я не знаю, что с ним случилось, — сказал Педро по-португальски.
Спустя всего неделю Томас уже лучше понимал его, благодаря тому, что Педро намеренно говорил медленно и разборчиво, используя простые слова. Томас видел, что повар лжет. Он потел сильнее обычного, и руки у него тряслись, когда он передвигал кастрюлю с тушеными овощами.
— Но мистер Сантос очень рассердился. Он не может пить чай без своего чайника.
Педро снял кастрюлю с огня, но обжег руки и, вскрикнув, снова поставил ее на печь. Он не сводил глаз с кастрюли с овощами, и, хотя пламя зашипело, жидкости пролилось совсем немного. Ему явно стало легче. Когда Томас захотел взглянуть на его руки, он повернулся к нему спиной.
— Não foi nada, — сказал он.
— Педро…
Томас положил руку ему на плечо.
— Я ничего не знаю, — сказал повар по-английски, как будто давным-давно выучил эту фразу и все время повторял ее.
Дождь затих, когда вечер еще не наступил, и Томас пошел прогуляться, чтобы обдумать сложившееся положение. Он искал глазами тропинку, которая привела его когда-то в долину, где он увидел своих бабочек, но та все ускользала от него. Педро, похоже, безумно боится Сантоса, это уж точно, и знает, что сталось с Мануэлем, но никогда не расскажет об этом. Расспрашивать Клару нельзя, не сейчас. Надо дождаться, когда Сантос снова уедет, а пока он не может находиться рядом с ней. Томас не осмелится рисковать и обнаруживать свои чувства к ней, особенно после случая с Мануэлем, когда ярость Сантоса дала о себе знать — умело сдержанная, она определенно скрывалась в его глазах.
Когда он шел по лесу, его поразило полное отсутствие бабочек. Дождь разогнал их: там, где они прежде порхали у него на пути и даже садились ему на плечи, если он стоял достаточно неподвижно, теперь не было видно ни одной; куда все разлетелись — трудно сказать.
А что же Джон? Сантос высказался довольно ясно о том, какие чувства испытывает охотник за растениями к его жене. Хоть Томасу и не хотелось в это верить, но то, что Джон устремлял на нее пылкие взгляды, нельзя отрицать, и еще было заметно, что взгляды эти не возвращались с той же силой. Надо его предупредить. Но в то же время ему не хочется разоблачать себя и вызывать подозрения у Джона или у кого-нибудь еще. Нет, лучше оставить все при себе.
В лесу сгущались сумерки, и Томас повернул назад, к лагерю, чтобы быть дома, прежде чем совсем стемнеет. Он не успел уйти далеко, когда заметил какое-то движение в стороне от тропы: при гаснущем свете он разглядел со спины Джорджа, удалявшегося в глубь леса, а за ним следом шел — вернее, его вели за руку — маленький мальчик Жоаким, которого легко можно было узнать по белой рубашке с короткими рукавами. Непонятно почему, но Томас не стал их окликать, а последовал за ними, стараясь не отстать. Он подаст голос, если поймет, что окончательно потерял их из виду.
Но он не потерял их. Наоборот, он буквально наткнулся на них, когда зашел за дерево. Джордж стоял на коленях перед мальчиком, короткие штанишки у которого были спущены и лежали на земле вокруг его лодыжек. Лицо у Жоакима было скорее грустным, чем испуганным: глаза закрыты, а нижняя губа подрагивала — как если бы он храбро терпел что-то, зная, что это «что-то» скоро закончится. Обеими руками Джордж сжимал ягодицы мальчика, тогда как пенис мальчика был у него во рту. Из глотки его несся какой-то звук — кажется, так пернатые успокаивают птенцов.
Томас совершенно утратил контроль над собой — он повел себя так, как не смог много лет тому назад. Он подбежал и оттолкнул Джорджа от мальчика, вывернул ему руку, заведя ее за спину. Воротник впился Джорджу в шею, и он сдавленно захрипел. Томас ни разу никого в своей жизни не ударил, но тут кулак его сам собой сжался и въехал Джорджу прямо в нос — Сибел рухнул на землю.
— Ты, грязный ублюдок! — заорал Томас на Джорджа, который сидел на земле, хлюпая носом.
Жоаким поднял свои штанишки, развернулся и убежал в сторону лагеря.
— Он ведь еще ребенок!
— Не надо, Томас.
Джордж вытер кровь, сочившуюся из носа, затем посмотрел на руку и попытался ее отряхнуть.
Томас нацелился пнуть его в бок, но сделал это не в полную силу — его переполняло желание напугать, а не покалечить. Джордж вскочил на ноги, шаря в карманах в поисках носового платка.
— Не говори никому, — канючил он. — Пожалуйста, Томас, я сделаю все, что угодно.
— Просто оставь его в покое, — велел Томас. — И ради всего святого, обратись к врачу.
Джордж утирал окровавленное лицо.
— К врачу? Да, конечно, ты прав. Я болен. Мне нужна помощь. Помоги мне, Томас.
Он начал смеяться, но как-то боязливо.
Томас шагнул к нему, и Джордж оборвал смех.
— Хочешь, чтобы я рассказал обо всем Харрису? Или Сантосу?
— Тсс.
Джордж поднял руки. Носовой платок в одной из них развевался, как белый флаг, испачканный кровью боевых ран.
— Пусть это останется нашей тайной. Пожалуйста, Томас. Я больше не буду.
— Как ты жалок, — сказал Томас.
Он сплюнул на землю прямо перед ним. По лицу Джорджа было видно — он знает, что Томас никому ничего не расскажет. Кишка тонка.
Он оставил Джорджа стоять в темноте и направился к лагерю. В груди нарастали рыдания, не давая дышать. А затем на глаза выступили слезы и смешались с каплями вечернего дождя.
Томас был еще ребенком, хотя в то время он чувствовал себя почти мужчиной. С тех пор, стоило ему лишь услышать где-нибудь топот множества ботинок по деревянным полам, как в памяти всплывали мальчишеские голоса, эхом катившиеся по коридору — вечно холодному, пахнувшему пчелиным воском. Позднее, в университете, этот звук опять сопровождал его, правда, голоса у тех, кто шагал рядом с ним, были уже не детскими: все вокруг разговаривали чуть ли не басом и более сдержанно, а значит — тише. И осторожнее.
