Шурочка открыла нижний ящик комода и вытащила свою икону.
«Привет, — мысленно сказала иконе Шурочка. — Ты видишь — ничего у меня не вышло».
Икона молчала. Презрительно, что ли? Нет… Скорее — с сожалением.
«А я и не жду ничьей жалости, — продолжала Шурочка. — Я сама всё сделала, я знаю. Сначала я хотела быть «как все», и я была, как все. Потом я сопротивлялась, но у меня не хватило сил. Но ведь я любила! Ты мне скажи, что я любила! Нет, ты скажи мне правду!»
Сознание у Шурочки было затуманенным. Слегка. Но, несмотря на это, ей очень хотелось получить ответ.
Потому что вопрос, который она задавала иконе, был, в сущности, самым главным за всю Шурочкину короткую жизнь.
Ибо сознание её, конечно, было затуманенным, но не настолько, чтобы она могла забыть про свой главный и, в сущности, единственный свой вопрос.
Она искала в ответе на этот вопрос оправдание себе и всему происходящему. И она не находила ответа и не находила оправдания.
«Нет, ты скажи мне! Скажи мне правду! — требовала Шурочка ответа у иконы. — Ведь я любила его! Я сделала это всё из-за любви! Я любила! Любила, и тогда мне ничего не страшно! Мне тогда умирать будет не страшно! Или нет? Не любила? Нет?»
Икона молчала. Шурочка почувствовала, что икона совершенно не желает с ней разговаривать. Шурочке показалось, что если, бы икона могла — она бы просто отвернулась.
— Ну, и ладно! Не хочешь — не надо. Видно, мне этой правды не узнать никогда — сказала Шурочка иконе.
Больше Шурочка не могла терпеть. Всё в ней изнемогло: от ломки, от ожидания Юрки, от того, что она видела сегодня, и от того, что она сегодня услышала. Шурочка отодвинула от себя икону.
Она взяла шприц и вколола его.
Шурочка осела на пол, на коврик рядом с кроватью. Икона упала рядом.
Последней осознанной мыслью Шурочки было что-то… про дочку отчима.
Потом показался голубой мир. Голубые деревья, голубые кусты…
Потом уже — ничего не было.
Нет, это был не конец. Шурочка не умерла. Она проснулась. Она лежала на своей кровати, устремив глаза в потолок, и не знала, что делать. Оставалось только одно — жить дальше и ждать ломки. Или…
Или? Нет!
Шурочка ещё немного пожила. Посуществовала. У неё ещё было немного времени, пока её не начало снова ломать. Шурочка поела, посмотрела телевизор, поспала…
Вечером всё началось. Стало знобить, потом потекли слёзы. Непреодолимое желание встать, и бежать туда, в клуб, охватило Шурочку. Ей было надо! Надо! Она готова была на любой подвал… Она готова была лечь, под кого угодно… И никаких вопросов ей не хотелось задавать. Никому.
Шурочка каталась по полу. Её начало тошнить. Свело челюсти…
И тут раздался звонок в дверь.
— Кто там? — сумела как-то подойти к двери Шурочка.
Она услышала топот ног о площадку. Кто-то сбивал снег с ботинок.
— Свои, — сказал голос.
— Юрка! — почти закричала Шурочка и распахнула двери. — Ты вернулся!
— Я не Юрка. Но я вернулся, если хочешь.
За дверями стоял Вадик.
— Тебя нет в институте уже почти месяц, — сказал он. — Не звонишь никому… Что с тобой?
Вадик снял шапку и разматывал с шеи шарф.
— Вадик… у тебя деньги есть?
— Что с тобой? — повторил Вадик.
Вид Шурочки был действительно… никакой. Вадик явно не ожидал увидеть ничего подобного.
— Вадик, ломает меня. Ломка… Мне надо… спаси мня. Езжай в клуб, найди там Мотю. Мотю! И возьми у него, сколько сможешь… Скажи, что для стрекозы. Он поймёт… Должен понять.
Шурочка назвала Вадику адрес клуба.
— У, как тут всё запущено… — протянул Вадик. — Ну ладно, придётся тебя спасать. Ты до моего прихода-то доживёшь?
— Доживу, — сказала Шурочка. — Если я буду знать, что ты вернёшься, я доживу.
Вадик вернулся часа через два. Он привёз два чека, но по полграмма.
Отпускало Шурочку медленно. Вадик же сидел и смотрел на всё происходящее. На то, как Шурочка кололась, как «отпала» на кровать. Как постепенно щеки её вновь обретали цвет, а глаза — блеск, как она постепенно возвращалась к жизни. И тогда он разделся и скользнул в кровать к Шурочке, не спрашивая её согласия.
И Вадик начал вытворять в кровати всё, что хотел. Всё, на что способна была, в этом плане, его фантазия. Наконец-то он получал всё то, чего ему хотелось так давно. И что, увы, он мог взять только так. И потому движения его были злы и порывисты.
Шурочка же молчала и покорялась. Она была разбита. Она была повержена. Две ломки подряд… Подвал. Потеря Юры. Потеря жизни, если хотите. Той, малой видимости нормальной жизни, которая ещё оставалась…
Наконец Вадик насытился и «отвалился» на кровать, рядом с Шурочкой. Потом он стал собираться домой.
— Я приду к тебе завтра вечером, — сказал он.
— Ты принесёшь?
— Я принесу. У меня есть немного денег. Я откладывал на одно дело. Но теперь — дело подождёт. Но не смей никуда уходить. Ты поняла?
Шурочка поняла. Но, оказывается, она поняла не всё.
В самом начале своей жизни с Вадиком Шурочка сделала два очень важных дела. Именно в самом начале, потому что в конце этой совместной жизни у Шурочки уже ни на что не было сил.
Шурочка сходила к родителям и получила у отчима свои очередные три тысячи, и ещё одну, по случаю своего прошедшего дня рождения.
Купила два блока любимых Юркиных сигарет, конфет, ещё всякой всячины, и отправилась передавать передачу.
В каком-то мрачном помещении со специфичским запахом она постояла в небольшой очереди. Передачу у неё приняли.
Глядя в толстое, лоснящееся лицо того, кто эту переда передачу принимал, Шурочка подумала о том, что совершенно не уверена, дойдёт ли до Юры хоть половина. Но делать было нечего…
Ещё Шурочка купила у докторши крутую справку. Якобы, о перенесённой тяжёлой пневмонии. К справке прилагались рекомендации по оформлению академического отпуска.
И, набравшись силёнок, Шурочка доехала до института и прошла все формальности. Для чего она это делала? Она и сама не смогла бы чётко ответить на этот вопрос. Нет, она не боялась матери. И вообще, она не боялась уже никого и ничего, кроме ломки и своего дикого, неуёмного желания уколоться.
Нет, не страх гнал Шурочку в институт.
Надежда, это была надежда. У неё ещё была надежда выкарабкаться из этой пропасти, в которую она упала и в которой.
Там, где-то, в глубине души, надежда ещё была.
Эта же самая надежда заставила Шурочку найти в заброшенной записной книжке телефон и снова позвонить Юриной матери.
Мать Юры узнала Шурочку сразу.
— Здравствуйте, Шура. — сказала она.
— Здравствуйте, Наталья Леонидовна. Вы знаете?
— Знаю. Приходили из милиции.
— И что? Вы к Юре ходили? Потому что у меня только сигареты взяли, а к нему не пустили.
— Я не хочу к нему идти. Он разрушил свою жизнь, и нашу тоже. Отец его болеет. Рак у отца. А он… Юрка… даже домой не позвонил, ни разу. А ты говоришь — передачу ему носить…
Голос Юриной матери был безнадёжно усталым. В нём уже не было злости, как в первый раз, а была только усталость, безграничная усталость. Шурочке было жаль Юри-ну мать. Хотя она ни разу её не видела, но про себя называла «свекровью». И Шурочка сказала своей «свекрови»:
— Я хочу вам сказать, что вы воспитали хорошего сына. Да, не удивляйтесь. Конечно, он наркоман, и в тюрьму попал. Но Юрка ваш — и при этом остался человеком. Поверьте, честное слово. Я тут уже на многих насмотрелась…
— А ты сама-то — как? Ты наркоманишь? Ты на игле? — спросила мать Юрки.
— Не хочу вам врать, — ответила Шурочка. — Тогда была — нет, а сейчас — да.
— И ты мне хвалишь моего сына?
— Да. И отцу его передайте. Есть человек, который хвалит вашего сына. И любит. Передайте ему… что любит. И Юрке, Юрке передайте, если к нему пойдёте.
— Не пойдём, — сказала мать Юрки.
И Шурочка повесила трубку.
С Вадиком Шурочка прожила примерно два месяца.
Шурочка сначала обрадовалась спасению, но радость эта быстро улетучилась. Шурочка просто сразу не поняла, кто такой был Вадик. А Вадик — это был не Юра. Вадик брал реванш, и Вадик платил. А кто платит, тот и заказывает музыку.
А Вадику очень нравилось именно так, как получилось в первый раз. И он повадился приходить тогда, когда Шурочку уже начинало «кумарить». Бывало, он сидел и смотрел, как Шурочка начинает корчиться от боли. Он сидел и смотрел, как Шурочка начинала выть и кататься по полу.
— Проси! — говорил он. — Проси.
И Шурочка просила. Просила, просила.
И тогда он бросал ей и ждал, пока она уколется. А потом овладевал ею — поверженной и безвольной.
Потом он пропускал день. Иногда — два. И приносил он понемногу — только так, чтобы не дать Шурочке умереть.
