"А ты рановато собрался в гроб, — зашипел я, едва отлучилась куда-то мать. — Тот, кто тебя отправил в кровать, сейчас ходит на двух ногах. Ходит и посмеивается. И никакая милиция его не нашла. И уже не отыщет. Да, к черту эту милицию! Мы сами себе — милиция.
Ворон! Тебе нужно вспомнить лицо! Позарез! И показать его мне. А для этого надо подняться. Встать на обе ноги. Чтобы выйти на улицу и ткнуть пальцем: он! Надо отрубить ему ноги или выколоть глаза. Чтобы он понял, что это такое! Чтобы всю жизнь только плакал, только страдал!..
Пускай, тебе не летать! Но и он будет ползать, как гад!..
Ты понял?! Такое нельзя прощать! Нужно обязательно отомстить! А потому нужно, чтоб ты покинул кровать!"
И я не врал, когда это всё говорил. И сам захлебывался от ненависти. А вариант с ослеплением был более приемлем, чем ампутация ног.
Я навестил его через полгода после того разговора. Он уже разговаривал, уже не страдал полной потерей памяти. Мог сидеть, мог перетаскивать в руках свои ноги. Я попытался вернуться к той теме, но или он ничего не помнил, или же всё простил. И я перестал мучиться, как вырвать у человека глаза или переломить колени.
С Вороном мы призывались из одного города. Вместе попали в Чечню. Он был сапером и много раз мины забывали лишить его ног. Что тогда случалось не с каждым. А вот через столько лет жизнь взыскала с него за удачу.
Почему, Ворон? Да, язык у него без костей. А он им, как каркнет, так всё и сбудется.
— В чем смысл жизни? — спрашивает он, вставая на костыли.
— Я не искал, — вру я ему.
— А я нашел, — неожиданно твердо ставит он ногу. — Помогать людям! Это по Богу. На этом держится мир.
…Баллу. Нас с ним всегда путали на КМБ, и я не понимал этой причины. Я — тогда доходяга, он — почти великан. Баллу. В самую точку назвал его замкомвзвод. За здоровье, за неуклюжесть, за медвежий характер — шатун, что вечно сам по себе и себе на уме. Но Баллу был добр и на все остальное закрывались глаза. Кличку он не любил, редко на нее отзывался, и мало кому спускал за нее.
Мы вместе голодовали в омской учебке, гоняли "духов" на "карантине" в Рубцовске, ходили патрулировать в Барнауле, с разницей в месяц подались на Кавказ. Попали там в разные роты, не слышали ничего друг о друге и как-то раздружились совсем. После войны редко встречались, да еще и не всегда по приятельски. Как-то я тряс с него деньги, которые мне был должен другой. Поганая была история. И начало ей положили не мы оба. Да, будет о прошлом…
После Армии разбежался наш призыв. Одни подались домой, другие вернулись в Чечню, третьи подписали контракты и двинули на новое место службы. А в Барнауле остались лишь я да Баллу. Я в милицейской казарме, он в съемных углах да в общагах.
Да, минуло то время. И закрылись двери казарм, и никто не ночует в общаге.
Баллу долго "бурлил", искал себя самого. Война всех вышибала из колеи, и он не сделался исключением. Баллу всё не мог устроиться в мире. Не держался ни на какой работе, всегда хватался за новое, вечно лез в авантюры, проигрывал, падал, снова вставал и редко имел в кармане больше гроша. Но, вопреки многим, не отчаялся и не спился. Не бросился искать истину в стакане вина. За этой истиной он пошел на Восток.
Баллу обратился к великим расам истории. К древнейшей культуре Индии, к мудрости первых народов. Нет, он не предал Христа. Христианин по рождению он, как и многие, часто носил только крестик, но не находил времени забегать в церковь. Или он никогда не верил в нашего Господа или этот Господь не смог его удержать. Не смог ответить на те вопросы, которые терзали Баллу.
— Впереди свет Абсолютной Истины, — поднимает он на меня совсем чужие глаза. — Я искал её много лет. Но теперь меня ведет Кришна и мне не сбиться с пути.
— К кому не пойдешь — все пророки. — Без сожаления замечаю я, как изменился мой друг. — Мне бы из кучи ваших Богов найти своего…
— Вставай на мой путь. И тоже доберешься до Истины, — не знает сомнений Баллу.
— В чем она, Истина?
— Бойся неправедно жить! Быть может, нынешняя твоя жизнь последняя из их множеств. Бойся, что потеряет "человеческое" твоя душа!
— Кто он, твой Кришна?
— Вся Вселенная и каждый из нас. Ты тоже часть Кришны. Он изначальная ипостась Бога, он сам единственный Бог.
— Эх… — совсем я падаю духом. — Старая-старая сказка… И мой Бог твердил тоже самое. Да вот ушел в отпуск. И, наверное, будет уволен… Чтоб верить в Бога, нужны потрясения. А у меня их нет, — вскрываю я причину безбожия.
— А, может, ты выбрал не того Бога? — еще пытается помочь мне Баллу.
— Видал я этих богов… — объявляю я равнодушно. — Нет никакого Бога. А, если и был, то умер и не воскрес. Ничего нет. Это лишь слабость людей — верить в богов. Им просто нужно в кого-то верить.
— В кого же верить, кроме богов? — спрашивает Баллу. — В кого же верить, если ты человек? — требует он ответ.
— В себя, — говорю я. — В себя, — повторяю я снова, и опускаю свой взгляд. — А в себя, — горько добавляю я, — верить не получается…
…Макар. Мы встретились в Дагестане. В таких дремучих краях, "куда я даже телят не гонял!" — часто смеялся мой друг. Маленький, скромный и тихий, он имел в себе какую-то твердую жилу и мгновенно вставал на дыбы, если кто-то пытался им пренебречь. Мы быстро разглядели друг друга и часто рядом ставили котелки. Но судьба перетасовала нам карты, и отправила в разные блиндажи. Как жил он в своём, я не слышал, а о себе давно рассказал.
В середине похода Макар отпросился в отпуск и, не просто на удивление, а на потрясение всем вернулся обратно. Да него так никто не чудил! Если кому-то хоть на минуту удавалось вернуться в часть, он без промедления рвал там контракт. А этот вернулся. "С ума сошел?" — подходили к нему. "Нет. — Тихо улыбался он. — Там вообще нечего делать…" Он был первый "невозвращенец" из всех. И его никто не понял тогда. Потому что мы еще бредили домом. Еще не знали, не слышали ни про какой "чеченский синдром".
С Макаром я больше не виделся. Через год получил от него приглашение на свадьбу, да никуда не поехал. А еще через два узнал, что распалась его семья. Загуляла жена, и муж решил проблему привычным и единственно верным способом. Он совершил убийство. С особой жестокостью. Зачем-то отрезав голову ухажеру.
Макар получил несколько лет и, может, сидит до сих пор. А мы, кто слышал об этой истории, так и не поняли его поступка. "Всех любовников не перебьешь, — говорили мы. — Жену надо было валить".
…Рикошет. Один из многих героев "Ночного патруля". Он еще недолго гулял по Грозному после нашей разлуки. Недолго пил водку и потрясал окружающих своей храбростью и безумием. Шлялся по ночному городу, пристреливая оружие по лампам на фонарных столбах, дрался с кадыровцами и еще не всегда получал по зубам. Человек — катастрофа. Оторви да выбрось. А в работе всегда первый среди остальных. А в бою никогда не покажет спины, никогда не оставит товарища.
Рикошет подорвался на фугасе в мае 2005-го. Отделался тяжелой контузией. Но на этом кончилась его служба в Чечне. Рикошета словно собаку вышвырнули из отдела. Лежачего увезли на блокпост к землякам из русского ОМОНа. Отправили вдогонку деньги и документы: отслужил.
Сейчас каждую весну он лежит в госпитале. Никак не проходят головные боли, никуда не девается из конечностей дрожь. Да, в душе он ничуть не изменился. Такой же сумасброд и оптимист.
— Можно жить, — улыбается он. — Можно. Есть у меня радость: водка и бабы. Зря мы по молодости их пропускали…
— А когда кончится твоя радость?
— Тогда и помру. Самый срок мне.
…Мурат. Он был следующим после Рикошета. Его расстреляли в Грозном в мае 2006-го. Боевик в упор разрядил по милиционерам пистолет Стечкина. Первый, охранник Македонского Саши, — намертво, второй, Мурат, — тяжело раненый в ноги и в голову. Мурат валялся в московских госпиталях, выкарабкался, вернулся домой, дотянул до пенсии и распрощался с милицией. За то неудачное путешествие к Богу, на него оформляли толи медаль, толи орден, да так ничего и не дали.
Помню нашу первую встречу: Мурат, строгий и недоверчивый, подбирая каждое слово, курит на лестнице общежития. И слишком уверенно держится для новичка. "Темная личность…" — решил я тогда. А Мурат еще два года назад оттоптал годовой контракт в нашем отделе. И знал себе цену.
Когда я собирался домой, эта "темная личность" первой подошла ко мне и, махнув в сторону Ингушетии, дала зеленый свет на провоз багажа — двух камуфляжных сумок с одним полудурком в довесок:
— Любому, кто вдруг подойдет, можешь сказать: "Мурат еще жив. А до Назрани из Грозного пешком дошагает".
Но через Ингушетию я тогда не поехал. А через несколько лет случайно нашел в Интернете его фотографию — всё тот же серьезный, угрюмый и нелюдимый Мурат. "Темная личность…" — шепнула мне память из Грозного. А под фотографией подпись: "Братья! Помню всех!" И захотелось сгрести его в охапку и прижать к сердцу.
