С близкого расстояния дом производил вполне заурядное впечатление, если не считать его необычной белизны и полной застылости. Дом подавлял и пугал. Вся природа вокруг, весь мир – все потеряло свое самостоятельное значение, все теперь существовало лишь затем, чтобы служить дому как бы рамой, обрамлять его, придавать ему важность, значительность и вещественность, благодаря которым я, со своими примитивными пятью чувствами, мог отыскать его и притвориться, что понимаю, почему он таков, каков он есть, и зачем он здесь стоит. Подняв голову, я увидел над дверью герб и понял, что передо мной полицейский участок. Таких полицейских участков я от роду не видывал.
Я остановился так резко, словно уперся в невидимую стену, – я услышал шаги позади себя, тяжелые шаги на дороге, спешащие по направлению ко мне. Я не оглянулся, я просто продолжал неподвижно стоять метрах в десяти от полицейского участка, ожидая приближения того, чьи шаги слышал. Звук шагов становился все громче и громче, а шаги становились все тяжелее и тяжелее. Наконец шаги затихли рядом со мной. Я слегка повернул голову и краем глаза увидел Джона Дивни. Не обменявшись ни словом, не посмотрев как следует друг на друга, мы двинулись, шагая нога в ногу, к дому. Войдя вовнутрь, мы увидели в небольшой, чисто выбеленной комнатке полицейского невероятных размеров, стоящего к нам спиной. Даже спина его показалась необычной. Полицейский стоял рядом с конторкой перед зеркалом, висевшим на стене. По отражению в зеркале было видно, что он, широко раскрыв рот, что-то в нем высматривает.
– Мои зубы, ох, мои зубы, – услышали мы; полицейский проговорил это как-то отрешенно и весьма тихо. – Почти все болезни от зубов.
Его лицо, когда он повернулся к нам, повергло нас в изумление – до того оно было невероятно оплывшим, красным и широченным. Голова, словно раздавив шею, сидела на плечах неловко, как мешок с мукой; жировые складки подминали под себя ворот форменной рубашки. Нижняя часть лица была скрыта оттопыренными, невероятных размеров рыжими усами, торчавшими в стороны, будто щупальца какого-то невиданного животного. Его пухлые розовые щеки, подпиравшие глаза валиками жиру снизу, и растущие свирепыми пучками брови, нависавшие над глазами сверху, почти напрочь их скрывали. Полицейский тяжело, всеми своими телесами, вдвинулся за конторку. Мы с Дивни, смиренно прошествовав от двери, приблизились к конторке с другой стороны. Теперь мы стояли лицом к лицу.
– Вы по поводу велосипеда? – вдруг спросил полицейский.
Парнелл – Чарльз Стюарт Парнелл (1846-1891) – националистический лидер, боровшийся за автономию Ирландии; имел скандальную известность; политическая карьера Парнелла резко пошла на спад после того, как он был уличен и изобличен в адюльтере, да еще с женой своего ярого приверженца. (Прим. пер.)
Пинта – приблизительно пол-литра. (Прим. пер.)
«Счастливые часы», II, с. 261.
«Деревенский альбом», с. 1034.
Ле Фурнье, очень надежный французский комментатор де Селби (в своей книге «De Selby. l'Enigme de l'Occident» (“Де Селби. Тайна западной культуры»), выдвинул весьма любопытную теорию, касающуюся этих «обиталищ». Согласно его предположению, де Селби, работая над «Деревенским альбомом», делал время от времени перерывы в письме, обдумывая то или иное сложное место, но ручку в сторону не откладывал и предавался тому, что обычно называют «рассеянным рисованием ручкой бессмысленных фигур»; закончив написание пассажа, он закрывал рукопись и отправлялся заниматься другими делами; возобновляя работу, он вдруг обнаруживал на полях массу перепутанных линий и странных фигур, которые могли показаться ему планами и чертежами жилищ, о которых он много и часто раздумывал; глядя на эти начертанные своей же рассеянной рукой рисунки, де Селби, пытаясь объяснить их назначение, исписывал множество страниц. «Истолковать такую непростительную оплошность, допущенную ученым в оценке назначения жилища, каким-то иным способом, – пишет Ле Фурнье, – просто невозможно».
Не совсем ясно, знал ли де Селби о наличии – как считали древние и вслед за ними Мэтерс – цвета у ветров, но он выдвигает предположение («Гарсия», с. 12), что ночь приходит не в связи с вращением земли вокруг своей оси и соответственного ее положения по отношению к солнцу (и во времена де Селби эта теория была весьма распространена и имела веские научные обоснования), а вызывается скоплением «черного воздуха», выбрасываемого в атмосферу вулканами в виде продукта их вулканической деятельности, но о том, что именно представляет собой этот «черный воздух», де Селби практически ничего не пишет (см. также с. 79 и с. 945 его «Деревенского альбома»). Весьма интересен комментарий Ле Фурнье («Homme ou Dieu»/«Человек или Бог», с. 137): «Никогда не удастся выяснить, в какой степени де Селби явился причиной Великой Войны (т.е. первой мировой – прим. пер.), однако, без сомнения, его крайне необычные теории – в частности, та, в которой утверждается, что ночь является не природным явлением, а неким особым, вредным для здоровья состоянием атмосферы, вызываемым развитием промышленности, в котором главную роль играют корысть, жадность и отсутствие какой бы то ни было заботы о людях и об окружающей среде, – могли иметь глубокое воздействие на массы» (в оригинале эта цитата приведена по-французски – прим. пер.).
«Счастливые часы», т. VI, с. 156.
«Воспоминания о Гарсии», с. 27.
Де Селби (см. «Счастливые часы», с 9 et seq.) выдвигает интересную теорию, касающуюся имен. Он считает, что в древнейшие, доисторические времена имена, или номинации, были лишь грубыми, звуковыми обозначениями, которые давались людям и предметам, в зависимости от наружности и прочих особенностей номинируемого человека или предмета. Отсюда все резкое, грубое и неприятное получало номинацию, состоящую из малоприятных, режущих слух, утробных звуков, и наоборот, приятное гладкое, хорошо отделанное и т.д. номинировалось эвфоническими звуковыми комбинациями. Де Селби развивает эту идею, пожалуй, несколько излишне пространно, предлагает системы гласных и согласных, которые должны, по его мнению, соотноситься с особенностями и чертами людей в зависимости от их расовой принадлежности, цвета кожи, темперамента. Такая система, по утверждению де Селби, может быть использована для выявления той «физиологической группы», к которой принадлежит тот или иной человек. Для этого понадобилось бы всего лишь провести краткий анализ букв или звуков, составляющих имя данного человека, предварительно подвергнув номинативное слово подведению под некий общий знаменатель, учитывающий разнообразные звуковые характеристики человеческих языков. Некоторые группы, как показал де Селби, всегда и везде вызывают отвращение у других «групп» и сами испытывают такое же отвращение к другим. Недостойное поведение племянника де Селби, проистекшее либо от незнания научных достижений своего великого дяди, либо от презрительного к ним отношения, очевидно, можно лучше понять именно в свете теории «враждебных групп». Однажды, пребывая в городе Портсмуте и остановившись там в гостинице, он совершил в подсобном помещении неспровоцированное нападение на слугу шведской национальности. В силу видимого отсутствия каких-либо вразумительных мотивов, которые могли бы обусловить это нападение, можно предположить, что слуга и племянник де Селби принадлежали к разным «группам», постоянно враждовавшим друг с другом. Для того, чтобы замять это дело, де Селби пришлось раскошелиться на кругленькую сумму в шестьсот фунтов стерлингов, и только это дядино вмешательство позволило избежать крайне неприятного и скандального судебного разбирательства.
Гинея – 21 шиллинг; когда-то (до начала семидесятых годов XX столетия) в британском фунте стерлингов было 20 шиллингов (а в каждом шиллинге – 12 пенсов); соответственно гинея была более весомой и более престижной денежной единицей. (Прим. пер.)
В английском языке это слово, взятое почти без изменений (desideratus) из латыни, обозначает: нечто очень желаемое, недостающее; слово это употребляется очень редко и для повышения комического эффекта сохранено в псевдолатинском написании. (Прим. пер.)
В тексте “sovereign”– «соверен», английская золотая монета достоинством в один фунт стерлингов; ныне хождения не имеет. (Прим. пер.)
«Деревенский альбом», с. 882.
Это, очевидно, те самые кинопленки, о которых де Селби упоминает в своей книге «Счастливые часы» (с. 155), он пишет о том, что они обладают «ярко выраженным элементом статичной повторяемости», и о том, что «они невероятно скучны». Судя по всему, де Селби рассматривал эти старые пленки кадр за кадром на свет и, очевидно, полагал, что и на экране они будут представлены таким же образом, это свидетельствует о том, что де Селби совершенно не понял основного кинематографического принципа создания движущегося изображения на экране.
