Я вздрагиваю и просыпаюсь. Комната окутана сумеречными тенями, и на мгновение я теряюсь — не знаю, где нахожусь. Потом собираюсь с мыслями и тщательно просеиваю факты, чтобы отличить вымышленные от подлинных. Я у себя дома, в своей постели, и рядом со мной спит Джен. Именно так. Значит, этот кошмар закончен, проклятие снято. Джен слегка похрапывает. Она никогда мне не верила, когда я уверял, что она храпит, и я вечно грозился записать ее храп на магнитофон. Но до дела, разумеется, не дошло. Это игра, в которую мы будем играть до самой старости. Я смотрю на знакомое бурое пятно на потолке — у нас однажды протекла крыша. Интересно, можно ли любить пятно от протечки? Похоже, что да. Во всяком случае, к этому пятну я искренне привязан.
Во сне Джен выпросталась из полотенца, и одинокая грудь торчит вверх, словно часовой на посту. Я тихонько провожу пальцем по ключице, по плечу, спускаюсь до самой кисти. Сон скрадывает возраст: на лбу ни морщинки, рот приоткрыт. Джен — словно маленькая девочка в ожидании чуда. Я так давно, так долго ее люблю. Наше прошлое — это хвост кометы, а мы стремимся в будущее, и впереди — вся вселенная. В жизни все бывает. Бывает, что люди теряют друг друга. Случается крушение любви.
Я хочу простить ее и думаю, что смогу, но прощение — это не документ с подписью и штампом. Мне придется прощать ее снова и снова, сколько потребуется. И это не дастся легко ни ей, ни мне. Но в этот миг, когда она лежит возле меня, а внутри нее растет наша дочка, я ее прощаю. Наклонившись, я целую ее в висок и замираю, вдыхая ее запах. Потом шепчу на ухо, касаясь губами нежной мочки. Уже в дверях оборачиваюсь, точно темный призрак на фоне света, льющегося из коридора, и смотрю на нее, спящую. А потом бегу по коридору, сбегаю по лестнице, заранее зная, какая ступенька заскрипит под ногой, и выскакиваю на улицу, где сильно и пряно, точно наркотик, в ноздри мне бьет прохладный вечерний воздух.
18:30Филипп — на крыше. Не на пологом, почти плоском пятачке, где мы иногда сидим, а на самом коньке, выше чердака — он сидит там, наклонившись вперед, вроде горгульи. На подъездной дорожке — черный «линкольн» с открытым, зияющим, как беззубый рот, багажником. Таксист, тучный дядька в черном костюме, курит, прислонившись к автомобилю. Я выскакиваю из машины и подбегаю к стоящим на краю газона Полу, Элис, Хорри и Венди с Сереной на руках. Малышка мирно посасывает пустышку. Трейси стоит посереди газона и взывает к Филиппу:
— Пожалуйста, слезай! Ты разобьешься!
— Ага. Это я и собираюсь сделать! — кричит Филипп и встает: одна нога на одном скате, другая на другом, руки раскинуты в стороны для равновесия. — Отпусти такси.
— Что происходит? — спрашиваю я.
— Филипп сделал Трейси предложение, — отвечает Венди. — В нашем присутствии.
— И что Трейси?
Венди усмехается:
— Ты-то где был?
— Ездил к Джен.
— Правда? И как?
Я смотрю на Филиппа, распятого на крыше, словно Иисус Христос.
— Все относительно. Смотря с чем сравнивать.
— Фил реагирует вполне по-мужски, — замечает Пол.
— Если ты сядешь в такси, я спрыгну, клянусь богом!
Трейси поворачивается к нам:
— Он же не прыгнет? Как вы думаете?
Венди с сомнением смотрит на Филиппа:
— Есть только один способ проверить.
— Я тебя люблю! — кричит Филипп.
— Ты ведешь себя как ребенок! Это детский шантаж!
— Важно, чтобы сработало.
С другой стороны улицы подбегают мама с Линдой.
— Господи, что у вас делается? — спрашивает Линда.
— Трейси не хочет выходить замуж за Филиппа, — поясняю я.
— Трейси же не дура, — комментирует мать. Она идет по траве и встает перед Трейси. — Положить конец истерике можно только одним способом. Игнорировать.
— Игнорировать?
— Да.
— Но ему не четыре года.
— Милая, нам всем тут четыре года.
Трейси в замешательстве:
— А вдруг он спрыгнет?
— Тогда мне придется пересмотреть концепцию.
Трейси смотрит на маму долго-долго, и глаза ее постепенно влажнеют.
— Вы, наверно, думаете, что я полная идиотка.
Мама ей улыбается — искренне и очень нежно.
— Ну какая же ты идиотка? Вовсе нет. Ты — не первая женщина, которая захотела поверить в Филиппа. Но из всех ты, безусловно, самая лучшая. И мне очень жаль, что ты уезжаешь. — С этими словами мама делает шаг вперед и обнимает Трейси.
— Что происходит? — кричит Филипп сверху.
Трейси поднимает голову:
— Я уезжаю.
— Прошу тебя! Не надо!
Трейси поворачивается к нам с улыбкой:
— Что ж, было очень приятно с вами всеми познакомиться. И извините, если мое присутствие усложнило вам жизнь. — Она подходит ко мне и, обняв, шепчет на ухо: — Сообщите, чем дело кончится.
— Не уходи! — кричит Филипп.
Но она уходит. Бросает прощальный печальный взгляд на Филиппа и элегантно, с достоинством садится в автомобиль. Отбросив сигарету, таксист кладет ее чемодан в багажник и захлопывает крышку. Мы следим, как такси медленно выезжает из Слепой Кишки и скрывается из виду, а потом смотрим на Филиппа, который уже не стоит, а сидит верхом на крыше.
— Уехала, — говорит он. — В голове не укладывается.
— Теперь ты спустишься? — спрашивает мама.
— Куда ж я денусь?
Но когда он, встав, перекидывает ногу через конек, его штанина цепляется за решетку-снегозадержатель, и, потеряв равновесие, Филипп съезжает по скату, отчаянно пытаясь уцепиться за шиферные плиты. Успев сказать «ё-моё», он переваливается через бортовой желоб и, молотя воздух руками, недолго летит — до кустов, высаженных вдоль дома. Мы подбегаем. Филипп лежит навзничь на придавленном кусте и неподвижным, немигающим взглядом смотрит в небо.
— Филли! — кричит мама, бухаясь перед ним на колени. — Не вздумай двигаться.
— Вы замечали, что, когда лежишь, небо ближе? — произносит Филипп.
— Пошевели ногами, — требует Венди. — Можешь?
— Если захочу. — Он на секунду зажмуривается. — Больно.
— Сейчас вызовем «скорую», — говорит мама.
Филипп открывает глаза и смотрит на мать:
— Мама.
— Да, мой хороший?
— Так ты что теперь, лесбиянка?
19:30
Мама ухаживала за отцом с утра до вечера и с вечера до утра. Когда он больше не мог ходить по лестнице, в комнатке за кухней установили больничную кровать. Уложив отца спать, мама уходила наверх и ложилась одна в их супружескую постель. Она была так утомлена и угнетена, что Линда вызвалась с ней ночевать. Однажды ночью, в основном чтобы ее отвлечь и развлечь, Линда призналась, что за долгие годы после смерти мужа имела много любовных связей с женщинами. А мама на тот момент даже ни разу не целовалась с женщиной и считала это большим упущением в своей биографии. Как же? Она знаменитость, а прожила такую непримечательную жизнь! Надо чем-то порадовать своих читателей!
— Нам было грустно, одиноко, у обеих давно не было секса. Не прошло и нескольких минут, как мы начали экспериментировать, как девчонки-школьницы.
Вряд ли кому-то охота выслушивать во всех подробностях, как его мать стала лесбиянкой. И никакого снобизма в этом нет. Про нюансы ее гетеросексуальной жизни я тоже никогда не любил слушать. Но мама жаждет выложить нам все. Рассказ свой она начинает, усевшись на широкий подлокотник кожаного кресла в гостиной. Линда садится на другой подлокотник, для симметрии. Они явно готовились заранее.
— Это началось как нечто совершенно ирреальное. Меня вел зов плоти. — Мама говорит своим телеголосом, словно в камеру. Мысленно она уже снимает фильм о своем бисексуальном пробуждении. — Но мы с Линдой были душевно близки уже столько лет. Естественно, что физические отношения переросли во что-то большее.
— Тебя послушать, так все это совершенно нормально, — говорит Пол.
— В том-то и дело. Так и было.
— Если не учитывать, что ты обманывала умирающего мужа.
— Пол! — останавливает его Элис.
— Ничего страшного, обсудим и это, — отзывается мама. — Он знал.
— Папа об этом знал? — Я не верю своим ушам.
— В вопросах пола ваш отец был человеком вполне просвещенным.
— Ну, папка… — выдыхает Филипп.
— Давайте я расскажу про него одну историю!
— Пожалуйста, не надо, — резко говорит Венди.
Линда, откашлявшись, вступает в разговор:
— Ваш отец всегда был очень добр к нам с Хорри. Считал нас своей семьей, заботился о нашем благосостоянии. Когда Хорри получил травму и мне пришлось выложить кучу денег сверх страховки, ваш отец целый год платил ипотечные кредиты за наш дом, иначе нас бы просто выселили. Морта я бы никогда не предала. Хиллари была любовью всей его жизни, и он умер, зная, что она не останется одна. Он сам мне об этом говорил перед смертью. Не раз.
