— Они же будут беззащитными, — объяснял я друзьям, пришедшим меня навестить. — Атос вон — даже и не одет…
— Не боись, — успокаивал Серега, — они и голые все равно всегда со шпагами. Отобьются…
— А че это они в кусты залезли? — спрашивал Тимка, уплетая пирожки, которые Клавдяванна отправила мне гостинцем. — Ты присмотрись-ка — кто там еще с ними в кустах?
— Ничего не вижу, — расстраивался Мешок, ерзая на стуле и пытаясь увидеть то, что так ясно видел я…
— Ты что — ногу отсидел? — Мешок с недоумением наблюдал, как я ерзаю в поисках секундно мелькнувшего ракурса. — Ладно, пойдем ко двору… После договорим.
— Мешок, а что бы ты попросил для себя? — Я поймал его удивленный взгляд и пояснил: — Если бы можно было… Но — для себя лично. Не для Нины и не для детей — только себе… Чего ты хочешь себе?
— Наверное, стать умнее… — отозвался Мешок после долгой паузы. — Очень много на свете всего, что хотелось бы понимать: клетка, геном, пульсары — умучишься перечислять… Был бы умней — тогда бы успел еще много в чем разобраться…
Никого больше не знаю, кто хотел бы стать умнее. Богаче, здоровей, больше, выше, сильней — в чем только не ощущают люди нехватку, но ума хватает каждому.
— А ведь тебе сколько ни дай — ты еще попросишь, — засмеялся я. — Помнишь, ты уже как-то просил?
Елизавета Лукинична не отпустила наш четвертый класс после уроков, а наново усадила за парты и объявила, что сейчас с нами произойдет важное политическое мероприятие.
— Наш дорогой Никита Сергеевич, — громко и торжественно затрубила Елизавета Лукинична, вытягиваясь над всеми нами в “смирно” с каждым новым словом, — который делает вашу жизнь такой счастливой, несмотря на то что ваши сверстники в странах капитала стонут под игом, сделал вам драгоценный подарок…
Мы, естественно, растопырили уши.
— Всем вам без разбору на хулиганов и двоечников дадено разрешение написать благодарное письмо лично дорогому Никите Сергеевичу и ото всего сердца сказать ему свое “спасибо” за все, что он исделал для вас вместе с родной коммунистической партией. Берите тетрадки и пишите свое “спасибо” и свои сердечные пожелания нашему дорогому Никите Сергеевичу, а мы на педсовете выберем лучшие письма и пошлем их в Москву, чтобы там их прочитали и сделали вашу и без того счастливую жизнь совсем радостной…
— А про лисапед можно написать? — спросил Тимка после некоторого времени усердного скрипения пером.
— Какой еще лисапед? — испугалась учительница. — Ты должен написать свое “спасибо”.
— Само собой, — согласился Тимка. — А после спасибо, когда буду писать добрые пожелания, можно написать, что у меня есть доброе пожелание получить лисапед, чтобы моя жизнь стала совсем радостная?
— Никита Сергеевич не может каждого балбеса обеспечить велосипедом, — возмутилась Елизавета Лукинична, — он день и ночь трудится, чтобы обеспечить вам счастливую жизнь, — это тебе понятно?
— Лисапед не может, а счастливую жизнь может? — недоверчиво переспросил Тимка. — А если у меня не может быть счастливой жизни без лисапеда, то как же он мне ее сделает?
— Он знает как, и это не твоего ума дело. У него для этого есть вся коммунистическая партия и все советское правительство, и можешь не сомневаться: они знают, что для тебя сделать.
— Так если они и сами все знают, чего мне писать им свои пожелания?
— Писать надо не эти твои лисапедные желания, а другие… Дети, внимание! — захлопала в ладоши Елизавета Лукинична. — После своего “спасибо” надо писать пожелания доброго здоровья и долгих лет жизни нашему дорогому Никите Сергеевичу и всем людям доброй воли.
— А чтобы мир во всем мире, можно? — спросила вечная подлиза Борисенко с первой парты.
— Про это можно, — разрешила учительница.
Тимка вырвал из тетрадки листок с незаконченным письмом, и мы вслед за ним вырвали свои.
— Ты о чем писал Хрущу? — спросил Тимка Мешка, когда нас наконец отпустили.
— Чтобы все люди были умными и я тоже, — смущаясь, признался Мешок.
— Это не к нему, — махнул рукой Тимка. — Он даже лисапеда не может…
Мешок весело смеялся, вспоминая ту давнюю историю.
— А помнишь, что еще Тимка там написал, кроме велосипеда? — спросил он у меня. — Чтобы вернулись доисторические времена и все могли ходить голыми, а не тратиться на одежду…
— А Серега так и не признался.
— Так и ты не признался… Сейчас не помнишь?
— Помню… До сих пор стыдно… Я там написал, чтобы все люди были евреями и не было на земле ни белорусов, ни кого еще…
Мы уже подходили к дому, и Мешок приобнял меня, придерживая у калитки и возвращая в свои мучения.
— Знаешь, а совсем не обязательно, чтобы ты верил, — сообщил он вывод, к которому пришел, беспрестанно перебирая возможности выхода из нынешнего своего тупика. — Но ты сам по себе хочешь ведь, чтобы все было справедливо? Вот и попробуй… Придумай, как это — чтобы будущее было справедливо? Что должно быть? Не просто пожелания — хочу, мол, добра и справедливости, а конкретно. Хотя бы попытаться сформулировать, что должно для этого произойти… Разве не интересно?
— Пожалуй…
— Так попробуешь?.. Придумай, запиши и посмотри, как откликнется… Ничего больше… Только ты же помнишь? — предупредил он. — Ничего для себя…
Я так и не уследил, как ловко он меня окрутил. Повеселевший Мешок, радостно похохатывая, вел меня к крыльцу, где нас уже дожидалась его хозяйка…
Хорошенькое дело — подумать, каким должно быть будущее… Не помню, чтобы я вообще всерьез думал об этом. Не трепался в легкой беседе, а именно — думал и, напрягая все силы души, пытался высмотреть что-то в мутном застеколье времени… Правда, в детском и потому в более восторженном состоянии сознания мы довольно настойчиво пытались заглянуть в будущее, которое было таким прекрасным, что даже от одного только подглядывания туда мы жмурились в ослепительном счастье.
Надо сказать, что обычное счастье, в отличие от ослепительного, со мной было всегда, сколько я себя помнил. Никогда не умолкающие радиоточки в домах и два уличных репродуктора, хрипящих и посвистывающих над всем поселком от ранних шестичасовых гудочков и до ночного гимна, убедительно доказывали мне, что уже с рождения я отхватил счастливый билет, появившись на свет в самой справедливой стране, а не каким-нибудь негром на обратной стороне земли в американском аду, где бы меня каждый день линчевали почем зря. А уже с четырех лет, когда я научился читать большебуквенные книги, я был счастлив еще и потому, что не родился в царской России, где жадные мамы пересчитывали даже сливы на столе. В общем, я вполне осознавал, как мне повезло, и, получая сверху от недопонятливых взрослых какое-нибудь очередное горе-горькое, я тут же вспоминал про свое счастье, и это меня примиряло с жизнью и частично с населяющим ее взрослым людом.
Правда, некоторым пацанам еще больше повезло родиться в самой Москве, где счастье и вообще было сказочным, хотя бы потому, что те же радиоточки с репродукторами буквально каждый день сообщали о каких-то приемах в Кремле и делегациях, которым московские пионеры постоянно преподносили живые цветы. Из поглощаемых мною сборников сказок я точно знал о существовании живой и мертвой воды и сразу же сообразил, что живые цветы обладают теми же свойствами, что и живая вода, и, оказывается, у московских пионеров этих живых цветов навалом. Может, они даже сами их и выращивают.
Я представлял, как раздобуду семена этих живительных цветов и засажу ими всю клумбу под окнами вместо матушкиных тюльпанов, на которые все соседи все равно смотрят неодобрительно, всячески намекая, что на месте этого баловства можно вырастить целое ведро картошки (а то и два). Но когда вырастут мои цветы, никто из них уже не будет хмыкать и обзывать цветочную клумбу с жиру бешеной, а все будут совсем наоборот — смотреть и облизываться. И я никому-никому этих цветов не пожалею, даже дяде Грише, который пребольно крутит ухи за то, что я будто бы ворую у него в саду яблоки и топчу его грядки, хотя яблоки у нас растут свои, а грядки я ничуть даже не потоптал, а очень аккуратно прошмыгнул к яблоне по дорожкам.
Оставалось найти таинственные семена. Я придумывал хитроумные планы похищения какого-нибудь московского пионера, который выдаст мне тайну живых цветов. Например, еду я в поезде в Витебск…
А как я попаду в поезд? Допустим, матушка решила устроить мне праздник на день рождения… В общем, еду, а там этот пионер, ну, я его заманиваю в гости и уже там… Правда, пионер может оказаться из кибальчишей и мне нипочем не дознаться до его тайны, но лучше я буду думать, что мне повезет, а пионером окажется обыкновенный плохиш, и тогда — дело в шляпе. Всего-то и расходов, что на печенье и варенье. Стоп. Где же я возьму столько печенья, когда его, как правило, вообще и в помине нету? Может, он согласится на одно варенье? Варенье матушка варит такое, что вполне согласится.
